Читаем без скачивания Путешествия без карты - Грэм Грин

ТРОЛЛОП В МЕКСИКЕ

Полная безысходность. Я еще ни разу не был в стране, где бы приходилось жить в атмосфере такой ненависти, как здесь. Дружба в Мексике ничего не стоит, ее проявление — своего рода защитная реакция. В приветственных жестах, которыми обмениваются прохожие, в рукопожатиях, похлопываниях по плечу, объятиях сквозит желание лишить идущего навстречу свободы действий, не дать ему в случае чего вытащить пистолет. В Мексике, насколько я понимаю, всегда царила ненависть, теперь же она стала официальным учением, заменила в школьной программе любовь. Цинизм, подозрительность возведены в ранг государственной идеологии. Загляните в окна профсоюзного комитета в Вилья–Эрмосе, и вы увидите развешанные по стенам маленькой аудитории картинки, отдающие ненавистью и цинизмом: распутный монах целует ноги распятой женщине, один священник напивается причастным вином, другому перед алтарем протягивают деньги умирающие от голода муж с женой. Краски яркие, броские — как на афише, и поневоле вспоминаются такие же поучения в картинках монахов–августинцев. Однако у тех по крайней мере за уроками–наказаниями следовали уроки любви. А эта ненависть, кажется, не имеет границ. Она отравляет самые источники человеческого существования; с крысиной жадностью мы пьем из этого источника и, как крысы, распухаем и дохнем. Признаки ненависти находишь повсюду, даже в маленьком жалком военном оркестре, что маршировал по городу, пока передавали речь губернатора штата — у оркестрантов были не только трубы и барабаны в руках, но и винтовки за спиной.

Подходил к концу мой последний день в Вилья–Эрмосе, наутро я улетал в Сальто. Мы с хозяином отеля сидели на верхней площадке и, чтобы было не так душно, энергично раскачивались в креслах–качалках. Хозяин был стариком с острой бородкой и породистым испанским лицом; сорочка с короткими рукавами, старые подтяжки, пояс. Он тоже, как и зубной врач, с грустью вспоминал времена Порфирио Диаса. Тогда губернаторы в Табаско правили по тридцать лет и умирали в бедности. А теперь — всего три–четыре года и возвращались в Мехико миллионерами. Как раз в это время проходила предвыборная кампания между Бартлеттом и кем‑то еще, но выборы никого не занимали; в Сапате расстреляли несколько человек, но жителям Табаско было совершенно безразлично, кто победит.

Ночь была ужасающей. Мостовая перед домом чернела от жуков. Они лежали на всех лестницах, от электростанции до отеля. Словно крупные градины в воду, они тяжело шлепались на пол, срываясь со стен и ламп. Гроза прошла стороной, и в Вилья–Эрмосе не посвежело. Я вернулся к себе в номер и убил семь жуков; убитые передвигались по полу с такой же скоростью, как живые — их тащили на себе муравьи. Я лежал в постели и ностальгически читал Троллопа. Время от времени я вставал и убивал жука (всего — двенадцать). С собой я взял только «Доктора Торна» и первый том «Сельских прогулок» Коббетта (остальные книги остались в Мехико). Коббетта я уже кончил, а «Доктора Торна» приходилось читать понемногу: не больше двадцати страниц в день, включая послеобеденную сиесту. Но несмотря на то, что я, как мог, растягивал удовольствие, на Вилья–Эрмосу Троллопа все равно не хватило; к тому же я ужасно расстроился, обнаружив, что по вине переплетчиков в книге недостает целых четырех страниц (пятой части моего дневного рациона). И каких страниц! Ведь именно здесь Мэри Торн наконец‑то улыбнулось счастье — а каким образом, я так и не узнаю.

Что же брать с собой в дорогу? Вопрос отнюдь не праздный. Как‑то отправившись в Западную Африку, я по ошибке взял «Анатомию меланхолии», полагая, что эта книга будет соответствовать моему настроению. Так оно и получилось, но ведь на самом‑то деле чтение выбирается по контрасту, а не по совпадению с нашей жизнью, а потому, отчаявшись прочесть «Войну и мир», я решил вместо романа Толстого взять в Мексику что‑то сугубо английское. Как выяснилось, именно английская книга была мне совершенно необходима в этой ненавидящей и ненавистной стране. Однако я не поручусь, что сентиментальная фабула «Доктора Торна» (Фрэнк Грэшем, чтобы не потерять родовую усадьбу, вынужден жениться на богатой невесте, а не на своей возлюбленной, девушке низкого происхождения, которая в конце концов, со смертью своего спившегося дядюшки, неожиданно получает большое наследство) пришлась бы мне по вкусу, читай я этот роман дома. Думаю, в Англии все обаяние Троллопа не раскрылось бы в полной мере, но здесь, в этом душном, заброшенном тропическом городке, среди муравьев и жуков, от безыскусных чувств этой книги слезы сами наворачивались мне на глаза. Это любовный роман, а в литературе их не так уж много. Любовь в литературе, по словам Хемингуэя, «всегда висит в ванной за дверью. Она пахнет лизолем» 1. Кроме того, «Доктор Торн» — еще и образцовый популярный роман, а ведь когда одиноко на душе, хочется духовной близости с простыми, добрыми людьми, которые вместе с нами перелистывают страницы своих дневников. С каким поразительным мастерством Троллоп поддерживает, по сути дела, несуществующее напряжение действия. Ведь мы с первых же страниц заранее знаем, что Фрэнк будет верен Мэри, сэр Роджер Скетчерд умрет и оставит ей наследство, леди Арабелла будет посрамлена, старый доктор Торн помирится со сквайром, а Фрэнк и Мэри проживут долгую и счастливую жизнь, — и тем не менее мы помогаем автору поддерживать напряжение, притворяясь, что ни о чем не догадываемся. В этом содействии с нашей стороны и заключается, собственно, особенность популярного романа, ведь простое, чувствительное читательское сердце в любом случае, даже в романе без интриги, станет переживать за судьбу влюбленных. В «Барчестерских башнях» Троллоп подробно пишет о том, что в его романе не будет никаких тайн; вдова, предупреждает он, не выйдет замуж за мистера Слоупа на этот счет читатель может быть совершенно спокоен. И в этом, еще более «популярном» романе Троллоп не отказывается от своих убеждений, интрига здесь напрочь отсутствует, но он представляет нам возможность сделать вид, что мы переживаем, и иногда меня и впрямь охватывало беспокойство: прочтешь страниц двадцать, отложишь книгу, лежишь, обливаясь потом, на железной койке и не знаешь, что же будет дальше.

1 Пер. Е. Калашниковой.

Хуже всего, когда книга кончается, и вместо благородной, очаровательной Мэри Торн приходится снова иметь дело с незадачливым зубным врачом и хозяином отеля, который раскачивается в кресле и рассуждает о Диасе. Я‑то рассчитывал, что вернусь в Мехико самое позднее недели через три, а поездка уже продолжалась десять дней. Не обращая внимания на жуков, которых становилось все больше, я смаковал последний абзац: «А теперь осталось лишь вкратце рассказать о докторе. «Если вы не придете обедать ко мне, — заметил ему сквайр, когда они остались наедине, — я приду обедать к вам, так и знайте!» Этим правилом, они, по всей видимости, и руководствуются. Доктор Торн, к вящему неудовольствию доктора Филлгрейва, продолжает расширять свою практику, а когда Мэри посоветовала ему уйти на покой, он чуть было не надрал ей уши. Однако же, дорогу в Бокселл–Хилл он не забывает и готов признать, что чай там заваривают почти так же хорошо, как в Грэшембери».

Итак, Англия исчезла, а Мексика осталась. Мне еще никогда в жизни так не хотелось домой, как теперь, — и все из‑за Троллопа. Его Англия, правда, была не той Англией, которую знал я, и все же… Я лежал на спине и мысленно пытался перенестись домой. Об этом в свое время писал Жюль Ромен. Я тщательно восстанавливал в своем воображении домашнюю обстановку: стул за стулом, книгу за книгой; вон там окна, мимо проезжают автобусы, с улицы слышен крик детворы. Но все это было лишь в воображении, а в жизни — голая комната с высокими потолками, снующие по полу муравьи, духота и кислый запах с реки.

Глава 11. Возвращение в столицу

ПУЭБЛА

Пуэбла — единственный город в Мексике, где, как мне показалось, можно жить. Отличается он не только какой‑то по–мексикански ущемленной красотой, но и изяществом. В его облике еще со времен Максимилиана сохранилось что‑то французское. Здесь продается старое французское стекло, пресс–папье с портретами Карлотты; даже в городских искусствах и ремеслах ощущается викторианская, европейская культура: фарфор, напоминающий бристольский, аппетитная фруктовая нуга на палочках, соломенные игрушки, как на картинах Челищева. Я никогда не думал, что изразцы, которыми выложены церкви, могут быть такими изысканными по цвету; впрочем, бывают они и чудовищными: расписанные лиловой и зеленой краской аляповатые изразцовые сиденья в парках рекламируют сигареты и минеральную воду местного производства. До сих пор стоит у меня перед глазами точеное бледно–желтое здание церкви на фоне синего неба. Воздух в Пуэбле прозрачный и чистый, дышится здесь легче, чем в горном Мехико. Женщины красивые и нарядные. В Пуэбле сохранился, если можно так выразиться, «общественный католицизм», не имеющий ничего общего с католицизмом Сан–Луиса, который граничит с насилием, апатией Орисавы, терпеливым легкомыслием столицы и дикими религиозными предрассудками Чьяпаса. Я хотел побывать в Пуэбло еще раз, когда поправлюсь, но ничего не вышло.