Читаем без скачивания Последний идол (сборник) - Александр Звягинцев

Хмелик даже не обернулся.

А в следующее мгновение Карагодин увидел, как капитан Соболев приник к автомату и аккуратно, как на стрельбище, выпустил длинную очередь. А потом увидел, как распростертое на льдине тело Хмелика перемалывают серые глыбы…

Он даже не понял, как бойцы вытянули его на берег. Подошел к Соболеву, который невозмутимо смотрел на него, и зло спросил:

— Зачем? Его можно было взять живым…

Соболев удивился:

— Зачем? Зачем таких брать живым?

— Это был пацан с нашего двора… Ему же лет было…

— Ошибаетесь, товарищ старший лейтенант, — спокойно поправил его Соболев. — Это был не пацан с вашего двора. Это был особо опасный преступник Геннадий Хмелик, организовавший коллективный побег из мест заключения. Потому что сидеть ему надо было пятнадцать лет. А знаете за что: за то, что он был главарем банды, которая врывалась в квартиры и резала всех подряд — женщин, детей, старух… Ему не дали «вышку» лишь потому, что сам он рук пачкать не желал. Только присутствовал и смотрел, как женщинам и детям режут горло…

Карагодин помотал головой, словно стряхивая наваждение, и спросил:

— А ростовские, которые побег организовали?

— Какие там еще ростовские? Они-то какое отношение имеют ко всем его злодеяниям? Это вам Хмелик наплел, что ли? Да, он был большой придумщик… Вот так он и на суде из-под расстрела ушел… Были там двое ростовских, только их в самом начале заварухи зарезали. Как думаете — кто?

Вечером того же дня полковник слушал доклад капитана Соболева.

— Значит, говоришь, они с одного двора были… А вообще, как он тебе? Работать может?

— Способен он, конечно, на многое. Только вот… Думает лишнее. О том, о чем с его профессией думать не надо бы. Если решит, что его используют или обманывают, — сильно расстроится и начнет правду искать.

— Ну, это уже его проблемы. Правда она штука такая, что радости от нее порой бывает немного.

Ворон

Вор в законе Ворон, а по паспорту Григорий Прохорович Варакушин, был родом из небольшого хутора, затерянного в лесах и болотах на стыке России, Украины и Белоруссии. Крестьянской семье Варакушкиных Бог дал одних сыновей, пятерых. Двое старших готовились к срочной службе, потому семьями пока не обзаводились, а двое средних только что закончили семилетку, но кулаками и статью вполне сходили за взрослых мужиков. Поскребышу, книгочею Грине, шел двенадцатый год. Братья с родителями, богомольными добрыми людьми, от зари до зари горбатились на болотистых наделах, потом и мозолями добывая хлеб насущный. Богатства особого в семье не было, но и с протянутой рукой по миру не ходили.

Коллективизацию и раскулачивание в этих местах ретивые комиссары «учудили» как раз в тридцать третьем году, когда крестьяне вымирали от голода целыми семьями, а у живых порой не было сил по-людски похоронить умерших.

Утренней ранью, когда молочные туманы укрывают болота и заколосившиеся овсы, нагрянули в их дом люди с винтовками, в фуражках с красными околышами. От шума проснулся на сеновале Гриня и увидел сверху, как мечутся по двору куры и гуси, визжат под ножами в лужах крови свиньи, а его батяню и братьев, со связанными за спинами руками, красные околыши волокут к подводам, к которым уже привязаны обе их кормилицы — комолые пестрые коровы. Заорал он от страху и свалился с сеновала прямо на голову выходившего из хлева красного околыша.

— Гринюшкаааа, бегииии, рооодненькиииий! — повис над рассветным хутором крик его матери, и этот крик он навсегда унес в свою взрослую жизнь…

У самого забора схватил было его красный околыш, но тут в него мертвой хваткой вцепился сорвавшийся с цепи пес Тишка.

Он перемахнул через забор в сад, из сада в зацветающую картошку, там метнулся в укрытые туманом овсы и упал без чувств под куст конского щавеля, вымахавшего на проплешине в два его роста.

Почти сутки пролежал он без движения в овсах и, не зайдя на разграбленное родимое подворье, побрел куда глаза глядят…

Опустевшие в тот голодный год украинские шляхи к зиме привели его в богатый город Харьков, бывший в то время столицей Украины. Помыкавшись здесь с протянутой рукой, Гриня примкнул к подростковой банде, промышлявшей мелким воровством на вокзале и базарах. Через два года он стал ее вожаком. Вот тогда-то, за черный как смоль чуб и особый дар освобождать фраеров от карманных часов, перстней, колец и всего прочего, что блестит, получил он у взрослых урок кличку Воронок.

Время шло, и Воронок превратился во взрослого Ворона. Как-то на «гастролях» в Киеве один уркаган с дореволюционным стажем доходчиво объяснил ему: воровать у граждан — дело последнее. Воровать надо у государства, так как государство само — самый большой грабитель ибо во главе его стоят самые крутые паханы, которые все добро, нажитое простым людом, все богатство страны только со своими однопартийцами и делят. С тех пор повзрослевшая банда завязала с «раздеванием» фраеров и переквалифицировалась на государственные магазины, продуктовые склады и торговые базы. Милиция Харькова с ног сбивалась, но дерзкие ограбления следовали одно за другим. Ворон считал, что мстит красным околышам за разоренную свою семью. Все награбленное шло в воровской общак. А еще Ворон люто расправлялся с отступниками от воровских законов.

Время от времени кто-то из харьковских урок «залетал» в зону, и от них пошел гулять по ГУЛАГу слушок о фартовом харьковском жигане по кликухе Ворон. Как водится, слушок обрастал фантастическими подробностями его воровских подвигов. Но в конце концов его взяли. Подельников Ворон не заложил, никаких бумаг не подписал. Ему влепили семь лет и отправили в Воркуту.

Зона баклана с громкой воровской славой встретила сдержанно. Королем зоны был здоровенный армянин-глиномес, карточный шулер из Сухуми по кличке Арно Туз. Ворон стойко перенес обязательную для баклана «прописку» и издевательства спаянной кавказской шоблы Арно, от которой больше всего, с благословения вертухаев, доставалось доходягам политическим. Держался Ворон замкнуто и власти Арно над собой не признавал. Тот решил поставить строптивого новичка на «четыре кости», и тогда Ворон на виду у всего барака точно рассчитанным движением всадил ему в солнечное сплетение заточку из оленьего рога. Зэки при виде мертвого Арно оцепенели от ужаса, но быстро опомнились и понесли по кочкам кавказскую шоблу. На другой день вертухаи свезли за зону на подводах шесть трупов и закопали их в вечно мерзлую воркутинскую землю.

Ворону добавили еще восемь лет и отправили по этапу в лагерь на заполярной горной реке Собь. С этапа он бежал, воспользовавшись жуткой пургой, бушевавшей несколько дней над Полярным Уралом. Река к тому времени еще не стала, и он, соорудив плот, сплавился на нем до Лабытнанги. Там через ссыльных поселенцев с Украины ему удалось достать документы на имя местного жителя и наняться пастухом оленей в ненецкий колхоз. За зиму на парной оленине, рыбе и полярных куропатках Ворон раздался вширь и вошел в полную мужскую силу: рост под сто девяносто, косая сажень в плечах и пудовые кулаки.

Но и они не помогли, когда его вычислили. Потом был свердловский этап, червонец за побег и ходка на дальняк, в Магадан. Туда уже дошли вести о «подвигах» харьковского уркагана. Признанные воровские авторитеты сочли за честь скорешиться с уркой, замочившим в Воркуталаге ссучившегося Арно Туза, и отвели ему место на нарах у окна. За приверженность воровским традициям лагерные паханы уже через два года произвели Ворона в воры в законе.

В магаданской зоне в ту пору был на отсидке народ самый разный. Один сумасшедший поп, мотавший срок еще с ленинских времен, раскрыл Ворону великую тайну: над человеком есть только двое судей — Бог и он сам.

Когда дошла весть о вторжении фашистов, ГУЛАГ забурлил страстями. Война примирила всех: вертухаев, политических и уголовников. Все рвались на фронт. После битвы под Москвой по ГУЛАГу пронесся слух, что бывший зэк генерал Рокоссовский набирает зэков в штрафные батальоны. Ворон написал заявление. Лагерное начальство радо было избавиться от отпетого рецидивиста, якшающегося с политическими, и включило его в списки штрафников первым номером.

В новогоднюю ночь под сорок третий год штрафбат, где оказался рядовой Варакушин, прямо с марша бросили на прорыв немецкой обороны на Ельнинском плацдарме. По оттаявшей во время оттепели болотине штрафники вплотную подползли к немецким окопам и под огнем наших батарей пошли врукопашную. Резались молча. Опешив от незнакомой тактики боя и от их звериной ярости, немцы в панике бежали. Штрафники на их плечах ворвались во вторую линию окопов. Резня там продолжалась до утра. Когда рассвет открыл поле ночного боя, выяснилось, что от батальона остался двадцать один штык.