Читаем без скачивания Игра и Реальность - Дональд Винникотт

Впервые я встретился с родителями на продолжительном интервью, в котором они дали ясную картину развития ребенка и искажений в развитии. Однако они не учли одну важную деталь, которая затем всплыла в разговоре с самим мальчиком.

Было несложно заметить, что мать — депрессивный человек, и она и сама сообщила, что была госпитализирована из-за депрессии. Из сообщений родителей я понял, что мать ухаживала за мальчиком вплоть до рождения сестры, когда ему было три года и три месяца. Это было первое по важности сепарирование, следующее было в три года и одиннадцать месяцев, когда маме была сделана операция. Когда сыну было четыре года и девять месяцев, мама два месяца провела в психиатрической клинике и мальчик все это время был под надежным присмотром тети, маминой сестры. Все, кто был с ребенком в тот период, соглашались, что он сложный, хотя у него очень хороший потенциал. Он мог внезапно измениться до неузнаваемости, мог напугать людей, говоря, например, что порежет свою тетю на мелкие кусочки. Он демонстрировал множество необычных симптомов, таких как навязчивое стремление облизывать вещи и людей, издавать гортанные звуки; часто он отказывался идти в туалет, а потом пачкал штанишки. Несомненно, он тревожился из-за умственной неполноценности старшей сестры, но искажения развития выглядят как начавшиеся еще до того, как этот фактор приобрел значимость.

После того интервью с родителями, у меня была отдельная беседа с самим мальчиком. Присутствовали два социальных психиатра и двое посетителей. Поначалу мальчик не производил впечатления ненормальности — он быстро включился в предложенную мной сквигл-игру. (В этой игре я делаю картинку из нескольких спонтанно начерченных линий и предлагаю ребенку превратить их во что-нибудь, а потом он рисует линии для меня, чтобы я сделал из них что-нибудь в свой ход.)

В данном случае игра привела к необычному результату. Пассивность ребенка сразу же стала очевидной, а почти все, что я рисовал, он объяснял чем-то, ассоциировавшимся со шнурком. Среди его десяти рисунков были следующие:

Лассо,

Кнут,

Прутик,

Нитка от йо-йо,

Шнурок, завязанный в узел,

Другой прутик,

Другой кнут.

После этой беседы с мальчиком, я провел второе интервью с родителями, где спросил их о том, было ли что-то у мальчика связано со шнурком. Они сказали, что рады тому, что я поднял эту тему, но сами не отметили ее, так как не были уверены в ее важности. По их словам, мальчиком буквально овладело стремление постоянно что-нибудь делать со шнурками и веревочками, войдя в комнату вполне можно было обнаружить, что он привязал друг к другу стулья и столы, или, например, найти подушку, привязанную шнурком к плите. Они рассказали, что это пристрастие мальчика к шнуркам постепенно приобрело новую особенность, которая обеспокоила их, в отличие от прочих, обычных случаев. Он начал завязывать шнурок на шее сестренки (рождение которой способствовало первой сепарации мальчика от матери).

Я знал, что в данном случае, работая в этом типе интервью, возможность моей активной деятельности ограничена: встречаться с родителями или мальчиком можно будет не чаще одного раза в шесть месяцев, так как семья живет в деревне. Но все же я сделал следующее. Я объяснил маме, что мальчик, столкнувшись со страхом сепарации, пытается опровергнуть само существование сепарации, используя шнурок, также как можно отрицать разрыв отношений с другом, используя телефон. Она была настроена скептически, но я попросил ее создать в себе особый настрой, в котором, мне бы хотелось, чтобы она, найдя подходящий момент, начала разговор с ребенком, дала ему знать о том, что я сегодня сказал, а затем развивала бы тему в соответствии с реакцией ребенка.

Я ничего не слышал об этой семье, вплоть до того, как они вновь пришли ко мне примерно через шесть месяцев. Мама не стала сообщать мне о том, что она сделала, но смогла рассказать о событиях, которые произошли вскоре после визита ко мне. Мои слова показались ей глупостью, но как-то вечером, заговорив об этом с ребенком, она обнаружила, что он жаждет говорить о своих отношениях с ней и своем страхе потери контакта с ней. Она внимательно исследовала все случаи разрывов между ней и сыном, которые смогла вспомнить, и мальчик помог ей в этом, и вскоре, благодаря ответам сына, она убедилась в правоте моих слов. Более того, после этого разговора игры со шнурком прекратились. Он перестал связывать предметы, как это было раньше. Она еще много раз разговаривала с сыном о его чувстве отделенности от нее и заметила очень важную вещь — она почувствовала, что видимо самой главной сепарацией стала для сына потеря матери, когда она находилась в тяжелой депрессии; это было не просто ее отдаление, уход, а, как она сказала, потеря контакта с сыном из-за ее направленности к совершенно другим вещам.

В одной из следующих бесед мать рассказала, что спустя год после того первого разговора к сыну вновь вернулись игры со шнурком и связывание между собой разных предметов в доме. В то время она должна была отправляться в больницу на операцию и сказала ему следующее: «По тому, как ты играешь со шнурком, я вижу, что ты беспокоишься из-за моего ухода, но в этот раз меня не будет лишь несколько дней, а операция не особенно серьезная». После этого разговора начавшаяся вновь фаза игры со шнурком прекратилась.

Я поддерживал контакт с этой семьей, помогал с решением разных школьных проблем мальчика и по другим вопросам. Через четыре года после первичного интервью, отец вновь сообщил о пристрастии к шнуркам, связанном с новой депрессией матери. Эта фаза продлилась два месяца; она окончилась, когда вся семья отправилась на каникулы и одновременно улучшилась ситуация в семье (после периода безработицы отцу удалось найти работу). С этим было связано и улучшение состояния матери. Интересную дополнительную деталь по обсуждаемому предмету рассказал отец. На протяжении данной фазы отцу показалось очень значимым то, что мальчик делал с веревкой, поскольку было видно, как близко все эти вещи связаны с патологической тревожностью матери. Однажды, придя домой, он обнаружил сына висящем на веревке вверх ногами. Он выглядел обмякшим, играл мертвого очень правдоподобно. Отец понял, что не должен ничего замечать, и около получаса был в саду, делал какую-то работу, пока мальчику не надоело и он не прекратил свою игру. Это была серьезная проверка спокойствия отца, тест на отсутствие тревоги. На следующий день мальчик проделал то же самое на дереве, которое стояло прямо напротив кухонного окна. Мама в шоке выбежала, уверенная, что ребенок повесился.

Следующая дополнительная деталь может быть очень ценной для понимания этого случая. Хотя этот мальчик, которому сейчас одиннадцать лет, развивается по пути «настоящего мужчины», он очень застенчив и легко краснеет. У него есть несколько мягких зверей — его детей. Никто не смеет говорить, что это игрушки. Он очень предан им, отдает им много заботы и любви, очень аккуратно шьет им штанишки. Отец считает, что мальчик чувствует себя в безопасности в этой семье, о которой так по-матерински заботится. Если появляются гости, он быстро убирает всех «детей» в кроватку сестры, поскольку никто чужой не должен знать, что у него есть эта семья. Также возникают проблемы с опорожнением кишечника, как стремление сохранить, спасти свои фекалии. Несложно поэтому предположить, что возникшая идентификация с матерью, основанная на чувстве небезопасности в их отношениях, может привести к гомосексуальности. Аналогично приверженность к играм со шнурком может привести к извращению.

Комментарии

Мне кажется уместным отметить следующее.

1. Рассмотрим шнурок как расширение всех способов коммуникации. Шнурок связывает, подобно тому как он помогает завернуть какую-нибудь вещь или удержать рассыпающиеся предметы. В этом отношении шнурок для любого приобретает символическое значение, чрезмерное увлечение манипуляциями со шнурком может, без сомнения, относиться к возникновению чувства опасности или ощущения потери общения. В данном конкретном случае можно заметить вкрадывающуюся аномальность в обращении мальчика со шнурком, и здесь важно не пропустить и понять, в чем выражаются изменения, которые могут привести к извращенному обращению с ним. Это положение кажется вполне допустимым, если принять во внимание тот факт, что функция шнурка перестает быть коммуникативной и скорее приобретает значение опровержения сепарации с матерью. В этом случае шнурок становится вещью в себе, чем-то опасным и несомненно возникает необходимость в полном овладении объектом. Мать должна что-то предпринять, пока еще не поздно и в обращении ребенка со шнурком все еще остается надежда на контакт. Когда надежды нет и шнурок представляет собой опровержение сепарации, состояние дел значительно усложняется — появляются вторичные проблемы, с которыми справиться гораздо сложнее и которые связаны с тем, что объекты, которыми необходимо овладеть, вместо этого становятся предметами ухода и заботы. Поэтому этот случай представляет особый интерес, если становится возможным наблюдать развитие перверсии.