Читаем без скачивания Глиняные буквы, плывущие яблоки - Сухбат Афлатуни

Председатель снова уселся за стол; сидит, характеристики дает. Даст — и на Агронома смотрит: «Правильно я говорю?». Тот как соловей смеется, надеется, что председательские шутки сегодня нами ограничатся, а Агроном перед учителем беленьким останется.

Тут он, конечно, просчитался. Наговорив про нас с Мусой, что мы регулярно государство обманываем, и если бы не Председатель с его сердцем, мы бы уже в тюрьму уехали, Председатель сказал:

— А вот это — наш Агроном… Хороший специалист, пять лет обещает придумать такое растение, которое без воды расти умеет. Опыты проводит на своем участке, всю сельскую воду туда тратит, растения пока не видно.

Агроном принялся разглядывать желтевшие перед ним нарды и мысленно проклинать себя, что, выпив, потерял контроль и стал Председателя обыгрывать. Полностью выигрывать он никогда не осмеливался, даже пьяным.

— А советы какие дает! — пел Председатель. — Часами слушать можно, даже водки не надо, потом все равно голова болеть будет. Отправили мы его один раз в столицу, там агрономы иногда собираются, за государственный счет чай пьют, городскую девушку за ногу держат. Вернулся он оттуда и говорит: в столице сейчас пальмы популярны и елку везде сажают. Насчет, говорит, елки не знаю, дерево неместное; ему, чтобы хорошо расти, Россия нужна и Кремлевская стена, а с пальмой попробовать можно. По количеству солнца мы давно всю республику обогнали; давайте, говорит, поле пальмами засеем, потом в столицу продадим…

В глазах Агронома засеребрились слезы; Председатель, довольный достигнутым результатом, подвел итог:

— Так что, в отличие от тех, кто просто любит умными словами побренчать, Агроном наш — человек уважаемый. И воду себе на участок обеспечил, и о пальмах думать успевает… И государственные разговоры с ним вести приятно. За это мы его и держим, и водку иногда даем. Правда?

— Правда! — крикнул Агроном так радостно, что джигит, подглядывавший за дверью, подскочил и ойкнул.

За окном запахло сумерками. Набрав полное горло песка, запел сверчок.

Председатель собирал всех около водки. Учитель отказался, и Председатель, вопреки своим врожденным обычаям, не заставлял; а вот нам пришлось принять участие.

Водка показалась мне колючей, и вообще боюсь, что с алкоголем, особенно когда он по кишкам до мозгов доберется, рассказывать будет тяжелее. А Муса, когда много выпьет, плакать начинает, час плакать на спор может, никто его в селе не переплачет.

По волшебной палочке Председателя пришла лепешка и курт, еще что-то; дыня прикатилась. Агроном резал и ломал все это, а Председатель весело пытал учителя, кто у него отец, мать, откуда они родом, кто бабушки и дедушки и дядя, откуда они родом; наверно, какую-то таблицу родственников на учителя хотел составить. Учитель скромно отчитывался по всем своим кровным связям, но мысли у него опять куда-то улетели, и он говорил, как робот.

Только один раз спросил Председателя:

— Акя, а как ваш отец?

Лицо у Председателя сразу на свежий асфальт стало похоже; мы быстро переглянулись, а у Мусы чуть водка изо рта не выскочила.

— Та-ак, — сказал Председатель, заметив наше немое кино. — Что значит «ваш отец»? Мой отец, что ли? Спасибо. В другой мир ушел… Эй, что вы тут глазами друг другу азбуку Морзе передаете, думаете, не вижу? Что вы ему наболтали, а?

Мы, конечно, учителю ничего не рассказывали. Просто образованный человек, наверное, сам что-нибудь своими мозгами почувствовал.

— Образованный — это хорошо, — сказал Председатель таким голосом, что стало ясно: образованный — это плохо.

Все замолчали. Дыня истекала сладкой слезой.

Только чтобы смягчить ситуацию, я поднял чашку за Председателя и его успехи в жизни. Водка уже не была такой колючей и вошла в живот аккуратно, как лимонад.

Потом я сказал, наверное, очень громко:

— Председатель, там во дворе Иван Никитич, бывший ударник труда, на скамейке пылится. Может, я его схожу-позову? Все-таки уважаемый человек, и больше в жизни, чем простую деревянную скамеечку, заслуживает… И когда водку видит — анекдот рассказывает, всем сразу приятно…

— Нет, — отвечал Председатель, брызгая на подчиненных дыней. — Слушать о нем не хочу. На всю жизнь он мне настроение испортил! Сколько я ему добра делал! Даже дома мне говорили: не делай ему столько добра, меньше делай… Знаешь, Абдулла, что я им ответил? «Буду делать». А что я за это «буду делать» от него взамен получил? Критические замечания. Ты мне честно, как на бывшем партсобрании, скажи: разве это — добро? Если ты вместо хлеба своей семье критические замечания в рот приносить будешь, это — добро? Нет, он сам себя обидел!

Когда Председатель выпьет, в нем целый театр просыпается. Стоит, руками машет, и такой огонь из глаз, что сейчас нос начнет обугливаться.

Для истины скажу, что никакого добра он Ивану Никитичу не делал. Но такое у Председателя творческое мышление. Если не пакостит человеку, не отнимает у него ничего — значит, добро делает.

А вот насчет критики — тут я согласен. Неприятно взрослому мужчине, когда на него с критикой лезут. Это как будто, извините, с тебя штаны снимают и школьной указкой в разные щекотливые места тыкают. А вокруг — цыканье языков, ха-ха и барабаны позора.

Вот… Слышали? В голове шум начинается… Раскаянье, раскаянье! Больше водки в рот не впущу, а то такое сейчас расскажу — женщины целыми стаями в обморок упадут. Язык свой надо под контролем держать, как ядерное оружие.

Я посмотрел на учителя.

Он стоял и вертел в пальцах курт. Маленькое белое соленое яблочко. В серых, задумчивых пальцах.

Под влиянием водки у меня в груди распускались черные цветы… Джинны, то есть — инстинкты, превратили мои кровеносные сосуды в духовые инструменты и выдували из них траурные слизистые звуки…

И я вдруг увидел кабинет как бы чужими, надетыми по ошибке, глазами.

Он стал большим, как площадь. Доска с нардами взлетела и огромной деревянной бабочкой стала биться в окно.

Хуже всего, что оттуда, из окна, невзирая на задвижку, стали заходить люди, и на губах у них шевелилась песня.

Сердце ошпарило страхом.

Они шли, как императорские пингвины из старинной телепередачи моего детства.

И песню я узнал, хотя в других случаях, чем сейчас, она казалась смешной. Когда у нас русские жили — не такие, как Иван Никитич, а целые семьи, — среди них попадались немцы. И вот кто-то из них пел эту песню, называлась «Ах, мой милый Августин».

И теперь эту песню передразнивали люди, залезавшие в окно. И я подумал, что лучше уж армия деревьев, входящая в твою комнату, проникающая в тебя своими корнями, пьющая воду из твоего сердца, — чем вот эти странники, которые бродят по земле и смеются над пьяным человеком с помощью своей немецкой песни.

Я знаю, кто они. Они — это я; вместе мы — люди листопада.

Листопад этот обрушился на нас в то первое лето без воды. Все, что растет, вдруг стало желтым, ветви плодовых культур сделались похожими на сборище старых газет.

В день летнего солнцестояния мы наблюдали листопад.

Женщины собирали листья и читали молитву. Они просили, чтобы листья воскресли из мертвых. Одна женщина укололась о тело мертвой пчелы. Над пчелой тоже прочитали молитву.

За ними по горячей пыли шли дети, прося дать им воды. Одна добрая женщина, у которой в груди было молоко, стала поить им детей. Они лезли к ее груди, чужие дети, многие из которых уже сами были подготовлены природой к деторождению. Они искусали своей жадностью ей всю грудь, женщина упала на сухие листья и стала отгонять всех ногой. У нее начался жар, она крикнула: «Пейте то, чем вы мочитесь!» Потом заплакала и сказала: «Нет, не пейте это».

А Председатель с Агрономом заперлись в сельсовете и устроили там крепость. О том, что они живы, мы узнавали только по звуку падающих из окна пустых бутылок.

Не в силах вынести этот позор, мы, мужчины, ушли из села. Мы ушли в мир, чтобы принести из него воду. Остались старики и мальчики без усов. Мы боялись, что они умрут и обмыть будет нечем.

Когда через два дня мы вернулись, оказалось, что кто-то приходил в село и всех напоил. Старики подтвердили. Один сказал: «Это были граждане ада, и воду, которую они нам принесли, была водой ада». Кто-то спросил: «Разве в аду есть вода?». «Есть, — подтвердили старики. — Это вода, от которой еще больше хочешь пить, и, если выпьешь ее по нечаянности много, умрешь от жажды».

Они больше не приходили. Мы называли их «люди листопада». Иногда мы называли так себя. Зло превращалось в добро, и обратно, не меняя своей химической формулы. Как игра в нарды: белые и черные кости меняются местами. Любимое развлечение Председателя.

11

Ад закончился. Люди забрали свою песню и ушли.