Читаем без скачивания Ниндзя - Эрик Ластбадер

— От такого же яда?

— Да, — устало кивнул Дирфорт.

— Ты хочешь, чтобы я ушел? — спросил Николас.

— Да, — ответила Жюстина. — Хотя... Не знаю. — Она стояла рядом с диваном; ее пальцы рассеянно теребили пушистое покрывало. — Ты... ты меня смущаешь.

— Я бы этого не желал...

— Слова ничего не значат.

Николас с удивлением заметил, что в профиль лицо Жюстины выглядит совершенно иначе, словно он теперь смотрит на нее из другого времени, из какой-то другой жизни. Так было и с Юкио. Конечно, в случае с Юкио Николас относил это на счет ее происхождения, уходившего корнями в иной мир, к которому он не принадлежал, но в который ему иногда интуитивно удавалось проникать. Теперь Николас знал, что это чисто западная реакция на все, что нельзя объяснить словами; ему казалось странным, что здесь, на Западе, это воспринимается совсем по-другому. Очевидно, только со временем, когда боль утихла, Николас смог понять, чем была для него Юкио; только время помогло ему осознать свои ошибки и правильно оценить свою роль в ее жизни.

Жюстина казалась теперь бесконечно далекой, хотя он чувствовал аромат ее духов.

— Уже поздно, — сказала она.

Николас подумал, что Жюстина не вкладывает в эти слова особого смысла, просто заполняет пугающую ее пустоту. Но именно эта ее внутренняя скованность возбуждала любопытство Николаса. Да, Жюстина казалась ему очень красивой; если бы он встретил ее на шумной улице Манхэттена, он наверняка проводил бы ее взглядом, вероятно, даже прошел бы за ней несколько шагов, пока она не растворилась бы в толпе. Возможно, Жюстина занимала бы его мысли еще некоторое время. Ну и что? Николас очень рано понял, что физическая красота еще ничего не значит, более того, она может таить в себе опасность. Сильней всего Николаса привлекали в женщинах, как и во всем остальном, вызов и сопротивление. Он чувствовал: ничто в жизни не дает удовлетворения, если достается без борьбы — даже любовь; особенно любовь. Этому он тоже научился в Японии, где с женщинами надо обращаться с бесконечной осторожностью, постепенно раскрывая их как хрупкое бумажное украшение оригами — и тогда, в конце концов, проявятся их тонкая нежность и скрытая страсть.

Пластинка остановилась, и стал слышен густой рокот прибоя, прерываемый обиженным криком одинокой чайки.

Николас не знал, что ему делать и чего ему действительно хотелось бы. Он сам чего-то боялся.

— У тебя было много женщин? — спросила вдруг Жюстина. Николас видел, как напряглись и задрожали ее руки, с каким усилием она подняла голову. Девушка смотрела на него, словно ожидая, что сейчас он высмеет ее иди, может быть, отругает, укрепив тем самым ее подозрения по отношению к себе и к мужчинам вообще.

— Странный вопрос.

Жюстина слегка повернула голову, и мягкий свет лампы скользнул по ее лицу и шее.

— Ты не хочешь отвечать? Николас улыбнулся.

— Я об этом не задумывался.

Она смотрела в его глаза, отчаянно пытаясь найти в них следы насмешки.

— Что ты хочешь знать, Жюстина? — мягко спросил Николас. — Ты боишься, что я тебе не скажу?

— Нет. — Она покачала головой. — Я боюсь, что ты скажешь. — Ее пальцы перебирали покрывало, словно струны арфы, — Я хочу этого — и не хочу.

Николас уже собирался сказать с улыбкой, что все это не так важно, как вдруг почувствовал, что это действительно важно; он понял, о чем она говорила. Он подошел к ней поближе.

— Здесь нас только двое, Жюстина.

— Я знаю.

Но в ее словах не было уверенности; словно маленькая девочка, она хотела, чтобы кто-нибудь подтвердил что-то очень важное для нее.

Почувствовав, что хрупкое равновесие их встречи может вот-вот нарушиться, Жюстина встала и отошла к большому окну в противоположном конце комнаты. На крыльце горели огни, и было видно, как волны набегают на черный песок.

— Знаешь, почему-то этот вид напоминает мне Сан-Франциско.

— Когда ты там была? — спросил Николас, усаживаясь на подлокотник дивана.

— Года два назад. Почти одиннадцать месяцев.

— Почему ты уехала?

— Я... я порвала с одним человеком. А потом вернулась сюда, на Восточное побережье — блудная дочь возвратилась в лоно семьи.

Почему-то это показалось Жюстине смешным, но смех застрял у нее в горле.

— Тебе нравится Сан-Франциско?

— Да, очень. Очень нравится.

— Зачем же ты уехала?

— Я должна была уехать. — Жюстина подняла руку и удивленно посмотрела на нее, будто недоумевая, почему та вдруг оказалась у нее перед глазами, — Я была тогда другим человеком. — Она сцепила руки и опустила их перед собой. — Я чувствовала себя такой беззащитной. Я... просто не могла больше там оставаться одна. Глупая история, — добавила Жюстина. — И я была глупой. — Она покачала головой, словно удивляясь собственному поведению.

— Я был там два раза, — сказал Николас — Я имею в виду Сан-Франциско. И полюбил этот город. — Он всматривался в тонкую светящуюся полоску прибоя, который не переставая поднимался и обрушивался на берег. — Я тогда часто ходил на побережье — просто посмотреть на океан — и думал: эти воды докатываются сюда из Японии, через весь океан.

— Почему ты уехал? — спросила Жюстина. — Что привело тебя сюда?

Николас глубоко вздохнул.

— Это трудно объяснить в нескольких словах. Наверное, существовало много причин. Мой отец хотел приехать в Америку, но ему это было не суждено. Он жалел об этом всю жизнь. — Морская пена вдали казалась тонким серебряным кружевом. — Если часть моего отца живет во мне, то он сейчас здесь, и я этому рад.

— Ты действительно в это веришь? Жизнь после... — Николас улыбнулся.

— И да, и нет. Я не могу это объяснить. Восток и Запад борются во мне... Но что касается моих родителей — да, они здесь, со мной.

— Это так странно...

— Только потому, что мы здесь, в этом доме в Уэст-Бэй-Бридж. Если бы мы были в Азии... — Николас пожал плечами, словно считая, что этого объяснения вполне достаточно. — И потом, я приехал сюда для того, чтобы доказать, что могу жить на Западе, а не только на Востоке. В колледже я изучал средства массовой информации, и когда приехал сюда, мне показалось естественным заняться рекламой. Мне повезло: нашелся человек, который взялся сделать профессионала из неопытного новичка. — Он рассмеялся. — Я оказался способным учеником.

Жюстина подошла к Николасу.

— Ты хочешь меня? — ее голос сливался с шумом прилива. — Ты хочешь быть со мной?

— Да, — ответил он, глядя ей в глаза, в ее расширенные и потемневшие зрачки. Николас замер, будто кто-то легким перышком провел вдоль его позвоночника, — Ты хочешь быть со мной?

Жюстина не отвечала; Николас чувствовал ее близость, завороженный искорками в ее глазах. Он ощутил тепло ее рук; пальцы девушки коснулись его бицепсов и стали гладить их, нажимая сильно и в то же время мягко. Казалось, этот простой жест открыл ему очень многое, словно ни она, ни он никогда прежде не испытывали ничего подобного. Это первое прикосновение было таким пронзительно нежным, что Николас почувствовал, как у него подкашиваются ноги и учащенно бьется сердце.

Он медленно обнял Жюстину: он был уверен, что сейчас у нее вырвется крик, и быстро коснулся губами ее рта. Губы Жюстины открылись навстречу, и она всем телом прижалась к Николасу, обжигая его теплом груди, живота и бедер.

Она вся пылала, когда его губы ласкали ее длинную шею, скользя вдоль ключиц. Ее губы коснулись его уха, ее язык беспокойно кружил, как та последняя чайка над ночным пляжем, и она прошептала:

— Не здесь. Не здесь. Прошу тебя...

Николас отвел ее руки в стороны, и блузка упала на пол; его пальцы проведи по длинной глубокой впадине вдоль ее позвоночника. Жюстина вздрогнула и застонала, когда его язык коснулся ее подмышек, медленно перемещаясь к груди, к набухшим твердым соскам.

Длинные пальцы девушки расстегивали его джинсы, пока открытые губы Николаса скользили по ее груди.

— Прошу тебя, — шептала она. — Прошу тебя. — Жюстина сбросила с него джинсы, прижимаясь все сильнее.

Страх сжал Николаса в последний раз перед тем, как окончательно рассеяться. Они опускались все ниже и ниже, изгибаясь и дрожа от возбуждения, сбрасывая друг с друга остатки одежды. Жюстина стада стягивать с себя тонкие шелковые трусики, но Николас остановил ее, поднял и отнес на диван. Он склонился над ней, его открытые губы ласкали мягкую кожу на внутренних поверхностях ее бедер, медленно поднимаясь вверх, к покрытому шелком бугорку. Побелевшими пальцами Жюстина впилась в диванную подушку; его язык коснулся влажной ткани, и она снова застонала, непроизвольно выгибая спину.

Николас ласкал ее языком через тонкую шелковую преграду. Жюстина обхватила его голову руками; из ее широко открытого рта вырывались короткие непроизвольные крики. Тогда он оторвался от намокшего шелка и зарылся головой в ее плоть. Ее ногти царапали его плечи, ее длинные ноги рванулись вверх, и лодыжки сомкнулись у него на спине. Тело Жюстины сотрясалось мощными толчками, и Николас продолжал ласкать ее языком и губами, пока не услышал долгий крик; в последнем содрогании она изнеможенно притянула его к себе, яростно впившись в его рот губами. Больше всего на свете Жюстине теперь хотелось, чтобы он вошел в нее, чтобы продолжился этот мучительный жар, чтобы ему стадо так же хорошо, как было ей.