Читаем без скачивания Экспедиція въ Западную Европу Сатириконцевъ: Южакина, Сандерса, Мифасова и Крысакова - Аркадий Аверченко

Всѣмъ стало неловко.

— Мнѣ стыдно, — признался я тихо. — Еще на прошлой недѣлѣ я ругалъ за одно съ другими нѣмецкаго доктора Петерса. Это очень ученый человѣкъ, насаждавшій культуру среди темныхъ дикарей. Его обвиняли въ необычайныхъ жестокостяхъ, приводили факты, когда ученый разстрѣливалъ беззащитныхъ чернокожихъ десятками, взрывалъ ихъ патронами; подвергалъ всякимъ мученіямъ и издѣвательствамъ. Теперь, послѣ того, какъ я увидѣлъ этого мужественнаго израненнаго юношу, я понялъ, почему великая нація отнеслась сочувственно къ смѣлымъ начинаніямъ ученаго. Вѣдь нельзя же, въ самомъ дѣлѣ, обращать вниманіе на вой дикаря, которому, почему бы тамъ ни было, ученый отрѣзалъ ухо, разъ любой нѣмецкій юноша готовъ имъ пожертвовать чуть ли не изъ вѣжливости.

— И потомъ, разъ это сдѣлано ученымъ, значитъ, такъ нужно, — подтвердилъ Крысаковъ. — Не совать-же ему подъ микроскопъ цѣлаго дикаря. У одного ухо, у другого ногу, глядишь, и набѣжитъ нѣсколько.

— Странно было бы примѣнять къ дикарямъ иную тактику, чѣмъ къ себѣ, разъ ея достоинства на лицо, — согласился Мифасовъ. — Вы только полюбуйтесь, какая здѣсь чистота, какой порядокъ!

— Смотрите, смотрите, — городовой въ золотыхъ очкахъ! — вскрикнулъ вдругъ Южакинъ. — Вотъ это страна, вотъ это нація!

— Кажется, что дальше идти некуда, — обратился къ намъ Мифасовъ взволнованно. — Могли-бы вы себѣ представить нашего городового, выбирающимъ хризантемы или читающимъ «Портретъ Доріанъ Грея?» Приблизительно — это одно и тоже. Позвольте, позвольте! Носки — сорокъ пять пфениговъ. Стойте!! Рубашки — двѣ марки!! Воротнички… Даромъ!

— Господа! Бумажникъ — одна марка!.. Чемоданъ!! Крысаковъ, Сандерсъ, — да что-же это такое?! Господа… Даромъ вѣдь, даромъ… Голубчики… Родненькіе!..

— Можетъ, дальше еще дешевле, — прохрипѣлъ осатанѣвшій Мифасовъ. — Три воротника — марка! Пятіалтынный штука! Южакинъ — сюда! Южакинъ — галстуки… Панама — восемь марокъ, о-о-о!..

— Берлинчикъ, голубчикъ… — плакалъ Крысаковъ.

— Сначала посмотримъ городъ, — слабо проговорилъ я.

Это было послѣднее сопротивленіе.

Шатаясь, мы вышли изъ магазина и побрели дальше, останавливаясь передъ витринами, захлебываясь въ этихъ каскадахъ марокъ и пфениговъ, превращенныхъ въ неособенно изысканныя, но невѣроятно дешевыя драгоцѣнности.

— Вотъ это такъ чистота!

— Вотъ такъ магазинчикъ!

— Господа! — снова закричалъ Южакинъ. — Живыя куклы!.. На той сторонѣ… Напротивъ, Сандерсъ.

— Манекены для солдатскаго платья? Дѣйствительно, изумительно, ребята. Подойдемте поближе, Южакинъ.

— Осторожнѣе, господа, — испуганно закричалъ Мифасовъ. — Не трогайте! Они живые!

— А, ччортъ, — пробормоталъ близорукій Южакинъ, быстро отдергивая руку, — въ самомъ дѣлѣ… Что это они? Ай!

— Да не кричите вы, Южакинъ… Просто пріемы дѣлаютъ, вотъ и все. Офицеръ идетъ.

И Крысаковъ указалъ на странную фигуру проходившаго человѣка, сдѣланнаго изъ дерева и кожи, при участіи военной формы.

Живыя куклы дернули ружьями, судорожно выкинули ихъ впередъ и снова перехватили, медленно погасивъ мелькнувшій въ глазахъ невыразимый ужасъ.

— Господа! — снова закричалъ Южакинъ. — Живыя куклы!.. На той сторонѣ…

— Страшно что-то, — проговорилъ Южакинъ растерянно. — Вы видѣли? — Онъ длительно посмотрѣлъ вслѣдъ деревянному, обрубленному неровными плоскостями, человѣку въ формѣ. — Ужасная дисциплина!

— А замѣтили, что у лѣваго на рукѣ? Подъ большимъ пальцемъ, куда бьютъ прикладомъ? — спросилъ наблюдательный Мифасовъ. — Набилъ, вѣроятно… Течетъ… Чисто дѣлаютъ!

— Мощная нація, — задумчиво проговорилъ Крысаковъ. — Желѣзный кулакъ…

— А ты Вертеровъ боялся, слезъ, — мягко укорилъ Мифасовъ. — Посмотри, какой памятникъ — ужасъ!

Онъ указалъ на громадный, тяжелый памятникъ и сталъ небрежно перелистывать «Спутникъ туриста».

— Мнѣ кажется, — скромно сказалъ Крысаковъ, — намъ слѣдовало бы здѣсь сняться. Дворецъ напротивъ едва ли намъ помѣшаетъ? Памятникъ Вильгельму?

— Фридриху В., — поправилъ Мифасовъ. — Или Великому, или Вильгельму, если ни то и другое вмѣстѣ. Вы думаете, что намъ слѣдуетъ сняться у подножия, Крысаковъ?

— Не знаю, какъ вы, а я бы предложилъ воздержаться отъ проявленія лести передъ человѣкомъ, заслуги котораго недостаточно освѣщены, — возразилъ я.

— Передъ покойникомъ, я думаю, можно, — отвѣтилъ небрежно Крысаковъ, бѣгая глазами по окнамъ дворца.

Южакинъ угадалъ его мелочное желаніе покрасоваться передъ царственными обывателями зданія и замѣтилъ:

— Кажется, дворецъ необитаемъ.

— Дворецъ этотъ, — твердо объяснилъ Мифасовъ, — принадлежалъ покойному Вильгельму I. Внутри очень простъ. Интересенъ тѣмъ что въ немъ все сохранилось въ томъ же видѣ, какъ было при жизни императора и его супруги.

— Неужели и она умерла?.. Крѣпкая такая старуха? — удивился Крысаковъ. — Вы говорите, что входъ пятьдесятъ пфениговъ?.. Это на нихъ мало похоже…

Онъ совершенно смутился и забормоталъ какой-то вздоръ.

— Ничего, Крысаковъ, — ободрилъ Южакинъ. — Къ счастью, домъ еще достаточно приличенъ, чтобы сняться напротивъ.

Крысаковъ разставилъ насъ около памятника, причемъ попросилъ Южакина держаться за палецъ ноги одной изъ чугунныхъ фигуръ и защелкалъ аппаратомъ. Потомъ снялся самъ, косясь на дворецъ и стараясь придать пріятное выраженіе лицу и кокетливую непринужденность позы).[2]

Веселые, усѣлись мы въ большой, удобный автомобиль, желтый, съ золотыми и зелеными цвѣтами, и помчались въ знаменитый зоологическій садъ.

Образцовая чистота, зелень, великолѣпный Тиргартенъ, безшумный ходъ мотора, безконечно скромный цифры таксометра…

— Молодцы нѣмцы, — задумчиво сказалъ Южакинъ.

— Молодцы, — повторили мы трое.

Долго любовались львами и пантерами. Удивлялись муравьѣду съ длинной и узкой, какъ копченая колбаса, мордой.

Посылали улыбки десяткамъ, сотнямъ звѣрьковъ, изъ которыхъ послѣдняя крыса занимала лучшее положеніе, чѣмъ любой кандидатъ на судебныя должности у насъ, на родинѣ.

Благоговѣли передъ угловатыми, безропотными, какъ разведенное молоко, женщинами, гулявшими по дорожкамъ съ дѣтьми и рукодѣльемъ.

Потомъ опять сѣли въ автомобиль и опять шептали: «молодцы нѣмцы», пока ни пріѣхали на большую картинную выставку.

Тысячи картинъ красовались по стѣнамъ безчисленныхъ комнатъ великолѣпнаго зданія, словно сметенныя сюда гигантской шваброй со всѣхъ уголковъ объединенной Германіи.

Подавленные, мы прошептали:

— Боже, какъ все дешево!

А когда мы вышли, колоссальная статуя голаго прусскаго Михеля съ кудрявой головой и могучими мышцами, улыбаясь незрячими, но веселыми глазами, повторила:

— Здѣсь все дешево. Безконечно дешево!

Мы рѣшили лишній разъ провѣрить эти слова и сѣли за одинъ изъ безсчисленныхъ столиковъ. Они были тутъ, какъ тутъ.

— Пива!

ДРЕЗДЕНЪ

Тоска по женщинѣ. — Въ поискахъ пикантнаго. Просвѣтленіе. — Художники.

— Прощай, Берлинъ! — въ одинъ голосъ сказали мы, и Берлинъ, этотъ конгломератъ желѣзнаго кулака, дешевыхъ сосисокъ, порядка, прусскаго цѣломудрія и некрасивыхъ женщинъ — остался позади насъ.

— Ѣсть хочется, — капризно протянулъ хрупкій Мифасовъ.

— Черезъ два часа Дрезденъ, — сказали мы съ Крысаковымъ.

Южакинъ посмотрѣлъ на насъ одобрительно и прибавилъ:

— Чтой-то ѣсть хочется. Вотъ хочется и хочется.

Мы поплелись въ вагонъ-ресторанъ.

— И куда въ васъ помѣщается, Сандерсъ?! — удивился Крысаковъ перекладывая къ себѣ мою котлету. — Маленькій, а ѣстъ больше всѣхъ… Южакинъ, вы не будете доѣдать? На тарелкѣ оставлять неудобно, — небрежно пояснилъ онъ, дожевывая южакинскую порцію.

Этотъ, вообще, невнимательный къ этикету человѣкъ былъ неумолимъ въ нѣкоторыхъ мелочахъ.

— Съѣлъ бы, Южакинъ, — участливо, хотя запоздало промямлилъ онъ.

— Спасибо, Крысачокъ, — тихо уронилъ Южакинъ и поднялъ помутнѣвшіе, необычно печальные глаза. — Грустно мнѣ что-то.

— Что такое? — перепугался Крысаковъ. — Южакинъ, голубчикъ, что ты, милый?.. Сандерсъ, Мифасовъ, — что съ нимъ?

— Не по себѣ, очень понятно, — пожалъ плечами Мифасовъ и, отвернувшись, безнадежно махнулъ рукой. — Три дня ходили-ходили, хоть бы одну приличную женщину встрѣтили… въ настоящемъ смыслѣ приличную… То какія-то… досчатыя, то кули съ саломъ… А дѣти?! — Мифасовъ желчно засмѣялся.

— Поизносился я, братцы, — пожаловался Южакинъ. — Носки берлинскіе уже того… требуютъ штопки… Тутъ пуговица лопается, тамъ петля обметалась… Безъ женскаго глазу тяжело…