Читаем без скачивания Враждебный портной - Юрий Козлов

Каргин видел «тютельку» – девушку-продавщицу, как и новую директрису (прежняя отбыла на ПМЖ то ли в Грецию, то ли в Испанию) Нелли Николаевну, второй или третий раз в жизни. Но все сотрудники магазина «Одежда» в Каланчевском тупике знали и передавали, как эстафетную палочку сменщикам, знание, что это он, Каргин – заместитель начальника департамента Министерства промышленности и торговли Российской Федерации – распорядился в свое время, чтобы эксклюзивный таможенный «конфискат» в Москве реализовался именно через их торговую точку. Нелли Николаевна, как и предыдущие директрисы, лично отбирала лучшую одежду от самых известных производителей для Каргина, которую тот официально приобретал за наличный расчет (Каргин никогда не нарушал закон), но по существенно сниженной, как и положено для невостребованного «конфиската», цене. Как она поступала с прочим «конфискатом», Каргина не интересовало. Вряд ли Нелли Николаевна чем-то сильно отличалась от прежних магазинных директрис.

Тело Каргина, влившись в костюм, как в кувшин, приняло его форму, и эта форма понравилась Каргину. Такому кувшину не стыдно было бы стоять на инкрустированном жемчугом столе падишаха.

Почему-то о падишахе (каком, в какой связи?) размышлял Каргин, выходя в Каланчевский тупик из магазина «Одежда». Этот самый падишах вдруг увиделся ему в портовой чайхане на персидском берегу Каспийского моря. Он внимательно смотрел в золотую подзорную трубу на мирно шлепающий по волнам колесный пароход из Астрахани. На таком пароходе в дореволюционные времена служил старшим механиком прадед Каргина – Дий Фадеевич Воскресенский. Какое было дело демократичному (если он пожаловал в затрапезную портовую чайхану, где отсутствовал инкрустированный жемчугом стол с подобающим – в рубинах? – кувшином) падишаху до Дия Фадеевича в морской фуражке и в белом кителе, выдававшего в тот момент на палубе жалованье матросам, Каргин мог только догадываться. Но не догадывался. Никаких не было у него идей на сей счет, за исключением дикого предположения, что здесь, возможно, не обошлось без женщины, причем женщины необычной. В этом Каргин был уверен, потому что «весовые» (в плане привлечения женских симпатий) категории падишаха, пусть даже не всеперсидского, а одной лишь портовой провинции и старшего механика с русского каботажного судна были несопоставимы.

Матросы не хотели брать тяжелые золотые пятерки и десятки с профилем Николая Второго, серебряные рубли и полтинники, просили легких, не оттягивающих карманы бумажных денег. Это тоже каким-то образом было известно Каргину, и он опять-таки не понимал смысла данной информации.

Корабль приплыл к персидскому берегу на закате. Луч солнца соединил золотой нитью подзорную трубу у глаз падишаха и столбики монет на столе перед Дием Фадеевичем, которые не желали брать матросы, просившие бумажных денег. Золото соединяет судьбы, подумал Каргин, составляет из них сложные геометрические фигуры, включает в них природные, такие как солнце, море, воздух, а иногда биологические, такие как птицы или рыбы, элементы. В этот момент нить, сшившая трубу падишаха и столбики монет, вдруг разошлась, точнее, преобразовалась в золотую сеть, неслышно взлетевшую в небо и тут же опустившуюся на воду. И так же легко их разрушает, завершил мысль Каргин, сносит геометрические фигуры с игровой площадки. Знали бы матросы, что через несколько лет цена бумажным деньгам будет нулевая, а золотые пятерки и десятки вместе с серебряными рублями и полтинниками будут цениться вечно. Уходящее за горизонт, тонущее в зеленых волнах солнце как будто тянуло за собой золотую сеть. Каргин чувствовал, как внутри нее ворочаются тяжелые, нагулявшие икру осетры. Но не они интересовали смотревшего из чайханы в подзорную трубу на море падишаха и выдававшего на палубе корабля жалованье матросам Дия Фадеевича…

Он покачал головой, прогоняя странное видение.

Служебная машина ожидала его сразу за магазином. Заметив, что он вышел, водитель сдал назад. Каргин повесил чехол, где поместился старый, точнее, не старый, а тот, в котором он сюда приехал, костюм, на специальный крючок в задней части салона.

– Костюмчик – супер! – одобрил, выйдя из машины, обнову водитель. – Помолодели на двадцать лет, Дмитрий Иванович!

Этот водитель, Каргин звал его по отчеству – Палычем, возил его давно, но все же не двадцать лет, чтобы делать столь смелые выводы. До Палыча водители у Каргина по разным причинам часто менялись, а вот с Палычем никаких проблем не возникало. Каргин привык к Палычу, как один человек привыкает к другому, хотя тот другой мало чем отличается от тех, к кому привыкший к нему человек по каким-то причинам привыкать не пожелал. Если, конечно, у него имелась такая возможность. У Каргина имелась. Служебная машина и Палыч слились в сознании Каргина в образ умелого, почтительного, угадывающего его настроение биометаллического кентавра, всегда знающего кратчайший путь в указанную точку. Сейчас Палычу было сильно за шестьдесят. Каргин писал специальное письмо в транспортную фирму, обслуживающую министерство, чтобы ему продлили служебный контракт. У Палыча были аккуратные седые, подчеркивающие его основательность и солидность, усы и румяные (видимо, от повышенного давления, но может, и от избытка здоровья) щеки.

– На двадцать? – рассеянно уточнил Каргин.

– Никак не меньше! – подтвердил Палыч. – И походка стала, как у молодого!

…Каргин вспомнил, что двадцать лет назад, перед тем как он поступил на государственную службу, у него было пять торговых точек на оптовом рынке в Коломне. Он был настоящим, правда, без золотой подзорной трубы, падишахом маленького, но удаленького, пьяненького и разгульного государствишка из трех ларьков и двух развалов, где в две смены трудился гендерный интернационал – десять женщин от восемнадцати до пятидесяти двух лет.

Воспоминания об оптово-рыночном периоде жизни были яркие и сочные, как подкрашенные, накачанные сахарной водой сливы, которыми они торговали.

Каргин вспомнил, как драл на мешках с сухофруктами косенькую трудовую мигрантку Айнур, привезенную (понятно за какую плату) хмурым дальнобойщиком из Казахстана на фуре с арбузами. Она божилась, что ей восемнадцать, но никто никогда не видел ее паспорта. Каргин широкими ноздрями вдыхал аромат сушеных груш, вишен и изюма, и ему казалось, что он скачет верхом по цветущей фруктовой степи, а потом валится из седла мордой вниз, но не в колючую траву, а в загустевшее верблюжье молоко, каким оно бывает в начальной стадии изготовления айрана.

А потом вспомнил пятидесятидвухлетнюю серьезную Елену Игоревну из Мытищ – бригадиршу продавщиц и по совместительству бухгалтершу. Это была удивительная женщина с красивым, строгим, иконным каким-то лицом и комплексом «ваньки-встаньки». Она никогда не ложилась на спину и вообще принципиально не принимала горизонтального положения. И это был не единственный ее комплекс. Было еще два – немоты и ненависти (опять же во время сексуальных мероприятий) к свету. Падишаху гендерного интернационала – Каргину – в моменты неохотной с ее стороны близости ни разу не удавалось исторгнуть из Елены Игоревны ни единого звука, как бы он ни ухищрялся. Как, впрочем, и овладеть ею при естественном или электрическом свете. В ларьке, на складе, в подсобке, где бы ни настигала Каргина начальственная страсть, Елена Игоревна ухитрялась мгновенно организовать непроглядную темноту. Он имел ее стоя, сзади (она упиралась руками в занятые товаром или временно пустые полки), сидя (она не возражала быть «всадницей», скачущей, как вперед, так и назад), боком (под углом в сорок пять градусов, когда она наклонялась и ставила ногу все на ту же товарную полку). Но никогда лежа и хотя бы при минимальном освещении. Это что, какое-то мытищинское ноу-хау? – однажды поинтересовался Каргин, которого беспокоило все, чего он не мог понять. За все Мытищи не скажу, – ответила Елена Игоревна, – но я никогда не буду под мужиком, ни один мужик не услышит моих охов и стонов, пусть думают, что е…т немую тьму. Каргину, помнится, сделалось грустно, как и всегда, когда перед ним открывалась картина чужого горя, объединенного (как гром с молнией) с безумием. Горе и безумие были двумя компонентами коктейля под названием «неизбывная (она же первородная) тоска». Каргин был уверен, что Вселенная во всем ее неподвластном разуму многообразии состоит из тоски Творца по результату своего творению. Она и есть вечная немая тьма. Но Елена Игоревна так высоко не заглядывала. По ее мнению, немая тьма была единственным достойным ответом на пьяную мужскую похоть.

Воистину строгая Елена Игоревна носила между ног частицу Вселенной. Погружаясь в нее, Каргин чувствовал, как немая тьма отнимает у него силу, сумрачным вакуумным насосом выкачивает из него жизнь.