Читаем без скачивания Прозрачная женщина (сборник) - Станислав Родионов

Я помолчал, обдумывая, как рассказанная история объясняет характер человека и может ли все это иметь какое-то отношение к причинам самоубийства. У Анищина были золотые руки. Такие люди частенько начинали пить, в чем я не раз убеждался, и даже имел свою объясняющую теорию. Но мой опыт ничего не говорил о связи квалификации человека с самоубийством. Похоже, что Анищин был самолюбив. Но и самолюбие само по себе не могло подвигнуть на смерть.

– Василий Игнатьевич, какая у него была семья?

– Я только видел жену-покойницу.

– А родственники, друзья?..

– Иван Никандрович распахиваться не любил.

Если Анищин не любил распахиваться, то одиноким он был уже тогда. Одиночество, как и все на свете, бывает разным. Вся суть в том, почему человек одинок. Не может ужиться с людьми из-за паршивого характера, мешает стеснительность, занят всепоглощающим делом, или душит эгоизм? Но есть одиночество почти святое, идущее от самобытных убеждений и самостоятельности натуры. Я пока не знал причины одиночества Анищина и не был уверен, что именно оно привело его к самоубийству. Мне вспомнились одно-два дела, когда женщины покончили с собой от пустоты в жизни; правда, их покинули мужчины, что можно посчитать мотивом любовным.

– Дома у него бывали?

– Один раз, когда он только что въехал в однокомнатную квартиру.

– А после того, как Анищин ушел на пенсию?

– Не встречались. Правда, год назад он звонил, в гости приглашал, да я отказался.

– Что так?

– Да не по-людски приглашал. Не виделись мы с ним лет девять. И вдруг зовет, чтобы шел я тотчас. А ведь дело...

Иногда на меня накатывает жутчайшая философская хандра, когда мир кажется набором случайностей и, в сущности, хаосом. Эти случайности все незначительны и необязательны, но их так много и они так густо сплетены, что кажется, на судьбу влияет не только расположение звезд на небе, а и пылинка, севшая невзначай на волосок ресницы. Тогда – в жгучайшую хандру – допускаю, что я, сядь вторая пылинка на ресницу судьбы, мог бы не встретиться с Лидой и прожить жизнь с другой женщиной; что родился бы у нас сын, а не дочь Иринка; работал бы я библиотекарем, а не следователем...

Кто знает, как повернулась бы судьба Ивана Никандровича Анищина, сходи к нему в гости Василий Игнатьевич Курятников?

– Как считаете, почему Анищин решился на самоубийство?

– От несоответствия.

– То есть?

– Человек должен либо работать, либо помирать. Иван Никандрович – трудяга, вышел на пенсию и десять лет прожил втуне. Вот и заскок.

– От безделья, значит?

– Определенно.

Я с сомнением улыбнулся, ибо знаю людей, коим несть числа, которые не работали, а похаживали на работу, и жили себе, не умирая. Наверняка Анищин чем-то занимался, коли он золоторук...

Моя мысль споткнулась и замерла. Так с ней бывало перед новым поворотом или каким-то открытием. Тут важно не упустить того, на чем она споткнулась. Квалификация Анищина...

– Василий Игнатьевич, он был хорошим специалистом?

– Классным.

– Выходит, и зарабатывал прилично?

– Побольше другого начальника.

– Почему же существовал в бедности?

– Как это в бедности? – изумился Курятников и вскинул голову, отчего розовая шея стала длинной, как у птицы.

– Еды не было...

– Наверное, все съел.

– Холодильник крохотный...

– У него стоял громадный ЗИЛ.

– Убогая мебель...

– Как убогая? Красное дерево, инкрустация, ручная работа.

– Такая была у Анищина мебель?

– Ему за резной шкаф знатоки четыре тысячи давали! А старинная бронза? Какие шандалы и подсвечники! А часы с кукушкой? Причем птичка не просто куковала, а выскакивала, отряхивалась, а потом уж и ку-ку. А бокалы с княжескими гербами? Иван Никандрович любил старинные вещи и денег на них не жалел. Музей был, а не квартира.

– Где же все это, Василий Игнатьевич?

– Мне неведомо.

– Странно...

Мы помолчали. Я переваривал информацию; Курятников, видимо, вспоминал квартиру Анищина.

– А Сокальская что говорит? – спросил он с непоколебимой уверенностью, что я с ней встречался.

– Еще не вызывал.

Эта его уверенность глупейшим образом лишила меня сил признаться, что я не знаю, кто такая Сокальская.

– Она в двадцать первом кабинете сидит.

При больном здоровьем не похваляются. Почему же у нас песни про молодых и для молодых, в коих восхищаются здоровьем и силой. Передачи о молодых и для молодых, кино для них же и о них, товары, встречи, дискуссии, круизы и всякое другое, включая черта в стуле. Я не прошу такого же для стариков, ибо все одно не дадут и не сделают. Я только хочу сказать, что нехорошо то и дело напоминать старым о молодости.

В нашем сквере, под елочкой, нашел свинушку. Как занесло и откуда?.. Люди обсуждают, комсомольцы спорят, девицы щебечут об одном вопросе: что есть счастье? Меня бы спросили. Счастье – это взять корзинку и пойти в лес за грибами. На своих ногах, на весь день, на холмы и просторы. Между прочим, каждый человек похож на какой-нибудь гриб.

Одиночество одиночеству рознь. Я не про то, что некому сходить за хлебом, вызвать врача или подать стакан воды. А вот чихнешь, так «Будь здоров!» некому сказать.

Непонятное это явление, именуемое старостью. Умственно крепок, даже покрепче, чем в молодости, поскольку опыту прибавилось. Морально вырос, ибо освободился от самодовольной нетерпимости и молодежной жеребятинки. И физически еще, допустим, самостоятелен. В специальности никто не превзошел. Все вроде бы есть и все при тебе. А из общества исключен. Стал человеком второго сорта, вроде какого туземца.

Весной и летом я не один. Деревья в сквере листочками мне знак подают. Солнышко в кухню заглянет. Синее небо свежестью дохнет в форточку. Птичка какая сядет на подоконник да и отряхнется. Бывает, что и бабочка-капустница залетит... Все они как бы со мной. А зима придет с осенью... Никого.

Со мной происходит интересный эпизод. Аппетит есть, силенка еще теплится, ничего не болит... А неинтересно. Все, что в книгах, газетах, по телевизору или на улице, – уже было и было. Для старика это всего лишь варианты. Посему нет во мне любопытства. Выходит, что помирать надо не тогда, когда тебя едят болезни или нету сил, а когда иссякло любопытство.

Вспомнил я Василия Игнатьевича Курятникова, с которым когда-то вместе трудились. Он и теперь еще там подвизается, бумажки перебирает. Позвонил ему, в результате чего меж нами произошел нижеследующий разговор: «Василий Игнатьевич, ты придешь на мои похороны?» – «Типун тебе на язык, Иван Никандрович». – «Нет, ты ответь, мне к концу жизни знать надо». – «Иван Никандрович, конечно, приду». – «Василий Игнатьевич, а ты не жди». – «Чего не жди?» – «Смерти-то моей». – «Да разве я жду?» – «Не жди, когда я помру, а приходи теперь, к живому. Смотришь, я и проживу дольше...»

Какую слышу от стариков хитрость... Мол, не могу помереть, некогда, еще дела не кончены. Наивная уловка. Как будто дела можно когда-нибудь переделать? Но у меня и такой уловки нет. Делать мне нечего. Могу помирать.

В сквере гуляет молоденькая старушка лет шестидесяти. А вокруг нее прямо-таки клубятся шавки в количестве трех штук. Беленькие и пронырливые, с красными язычками. Меня собачки, конечно, обнюхали как своего. Подошла хозяйка. Я не удержался от любопытства: «Любите тварей земных?» – «И люблю, и смысл в них есть». – «Какой же смысл?» – «Умру, стану веществом, потом перейду, допустим, в собачку. Так ведь хочется к хорошему хозяину попасть».

Говорят, яблоко от яблоньки недалеко падает. Господи, почему же это налитое яблочко так далеко упало от меня?

Видать, есть на земле райский уголочек по адресу Морской проспект, дом десять, квартира два.

Курятников порывался проводить до двадцать первого кабинета, но я счел неудобным затруднять старика. Расспросив, пошел самостоятельно. И заблудился.

Коридоры огненными фантастическими туннелями уходили в бесконечность. Потолки, перекрещенные трубками ламп, казались какими-то раскаленными системами. Слепящий свет, отражаясь от пластика стен, казалось, просвечивал людей, как рентген. Миновав километра полтора этих коридоров, поднявшись по металлическим лестницам, пройдя переходы и перекрытия, я уперся прямо-таки в фантастическую картину, куда и должны были привести фантастические туннели...

Посреди безлюдного зала стояли, как мне сперва показалось, громадные клювастые птицы и вертели крепкими белыми шеями. Мягко жужжали моторы. Роботы трудились самозабвенно. В их плавных и расчетливых движениях была почти человеческая грация, поэтому хотелось им сказать, чтобы отдохнули, посидели, покурили.