Читаем без скачивания Сын игромана - Надежда Веселовская

7

Внешне Ирина продолжала жить, как прежде: работала, ходила по магазинам, дома стояла у плиты, мыла пол, запускала стиральную машину. Только очень внимательный человек мог бы заметить в ней перемену: она стала больше молчать. Раньше, когда, бывало, медсестры и регистраторши, собравшись вместе, начинали жаловаться на жизнь: вот, мол, сидят они, бедные, в клинике с утра до ночи, а дома еще гора всяких дел, – голос Ирины тоже звучал в этом хоре не из последних. И на мужа она была не прочь посетовать: дескать, такой-сякой, по хозяйству помогает мало, а в театр вообще не вытащишь. На самом же деле эти жалобы были своеобразным кокетством, ибо таили в себе оттенок похвальбы. Мало помогает, когда у многих мужья не помогают совсем. А сколько женщин были бы счастливы назвать своей главной проблемой с мужем то, что его трудно вытащить в театр! И вообще, искусственно прибедняясь в оценке своей семейной жизни, Ирина давала собеседницам понять, что ее критерии в данной области весьма высоки.

Теперь наступила полоса молчания. Говорить хотелось только об одном, а об этом она не могла никому сказать из гордости. Разве что бабуле, но та была далеко. Ирина молчала с медсестрами, в который раз полощущими, как стирку, тему своей обездоленности; молчала со Светкой Стайковой, без умолку трещавшей о том, что теперь ее Славик будет ходить в походы, на карате, плюс к школьному психологу, и недоумевавшей, почему все это не колышет Ирину относительно Тимки. Молчала с соседями, со случайно встреченными знакомыми, в магазинах, где вспыхивали спонтанные обсуждения товара. Горло у нее теперь постоянно сжимал внутренний обруч, и даже необходимые слова подчас давались с трудом.

Известно, что существует медицински обусловленная связь между немотой и глухотой. Онемевшая Ирина перестала слышать, в смысле воспринимать сложную информацию. Она теперь понимала лишь самое простое: да, нет, сколько стоит, что надо сделать по хозяйству. В клинике она механически поднимала телефонную трубку, давала информацию, вела запись к врачам, искала карты, выписывала квитанции. Так мог работать почти глухой человек.

Она не слышала даже Тимку. Первого сентября он пришел домой бледный и какой-то взъерошенный и тут же кинулся ей, как в детсадовские времена, головой в колени. Оказалось, сынишкой завладела навязчивая идея – будто у них украли папу. Якобы его подменили: был настоящий, а теперь сидит за компьютером некто внешне похожий на него, но на самом деле совсем другой. Тимка стал говорить об этом из раза в раз, и однажды она, чувствующая в душе то же самое, произнесла почти бессознательно, не соображая, с кем говорит:

– Да, украли… украли у нас нашего папу!

На Тимку эти слова подействовали так, что Ирина моментально встряхнулась. С сыном началась самая настоящая истерика: рыдания грозили перейти в конвульсии, его трясло. Детский невролог предупреждал, что у Тимки есть какая-то судорожная готовность, и любая мать должна была испугаться, наблюдая этот самый настоящий припадок. Когда Ирина с бесполезным стаканом воды стояла над задыхающимся, бледным и опухшим от слез ребенком, в двери стал поворачиваться ключ. Пришел Павел.

– Что у вас тут такое?

Это уже было облегчением: Павел их заметил! В нынешнем своем состоянии он мог вообще не принять во внимание больного сына, не говоря уж о ней самой. Но он их заметил! Окрыленная этой нежданной радостью, Ирина возбужденно заговорила:

– Павел, Тимке плохо! Он стал сильно плакать и теперь не может остановиться… Боюсь, чтобы не перешло в судороги. Наверное, это потому, что последнее время… ну, ты понимаешь… Ладно, не будем об этом!

Ей казалось дико выяснять отношения над все еще не пришедшим в себя, хотя и стихшим немного Тимкой. Но с другой стороны, лучшего времени вскрыть этот гнойник не предвиделось. Если Павел сейчас приласкает Тимку, может быть, тем все и закончится – навсегда уйдет из их жизни то страшное, что, поселившись у них, неуклонно разрасталось, захватывало всех троих своими щупальцами и тянуло в общую мясорубку.

Ирина застыла, ожидая, что сделает сейчас Павел. А он наклонился и поднял с дивана Тимку, сразу сцепившего руки за отцовской шеей. Понес сына в спальню, очевидно, решив, что там ему будет спокойнее, и опустил на широкую родительскую софу. Счастливая Ирина вбежала следом и, едва дыша, остановилась у двери. Выходит, Тимкино состояние проняло Павла, и теперь он станет прежним, как остановившиеся часы после встряски вновь начинают стучать. Господи, неужели правда…

Потом он вышел – наверное, посмотреть, нет ли в аптечке подходящих капель. Ирина не двигалась, боясь спугнуть чудесное обретение настоящего Павла словом, жестом либо еще каким проявлением своего присутствия. Так она простояла минуту, а может быть, две, три, четыре …

– Папа!.. Где папа?! – приоткрыл Тимка один припухший после рыданий глаз.

– Здесь, милый, здесь. Ты же его только что видел. Ты знаешь теперь, что никто его не украл…

– А где он сейчас? – охрипшим голосом спросил настрадавшийся ребенок.

Действительно, Павлу уже полагалось возвратиться: не столь велика была их домашняя аптечка, чтобы рыться в ней более трех минут. Особенно если тебя ждет больной ребенок, лучшее лекарство которому – твое присутствие. Однако его все не было…

Ирина выглянула из спальни и увидела как раз то, о чем уже подспудно догадывалась и во что боялась поверить: Павел сидел в большой комнате за компьютером. Перенося сына в спальню, он просто расчищал таким образом путь к своему любимому ящику. Просто освобождал место. Вы, мол, там болейте и умирайте, с ума сходите, только меня оставьте в покое. И вот тогда стало ясно, что его действительно украли, ибо сам он так поступить не мог. Это уже действительно был не Павел, а кто-то другой… кукла, сделанная по образцу человека. А поскольку человек отличается от двигающейся и мыслящей куклы наличием души, получалось, что у Павла украли душу.

8

Раньше Павел частенько вспоминал свое детство, особенно глядя на сына. Когда он сам переживал нынешний возраст Тимки, они с матерью обитали в бараке на рабочей окраине Москвы. Отвратительное, надо сказать, было место: какие-то серые пустыри вокруг блочных двухэтажных домов, переполненные мусорные ямы, раскисающие в период дождей дороги. Впрочем, тогда окружающее воспринималось иначе. Удивительно, но факт: все мальчишки, и в том числе Павел, чувствовали себя среди этих жутких трущоб как рыба в воде. Сколько игр переиграно, казавшихся тогда страшно интересными, а теперь, как взглянешь из сегодняшнего далека, на удивленье тупых и диких. И негигиеничных! Павел задним числом содрогался, вспоминая, например, кости сдохших собак, заменявших в игре казацкие сабли, и прочее барахло со свалок, окружавших их родные дома. Поранившись, ободравшись в этих не по дням, а часам растущих ямах, они просто стирали грязной ладошкой кровь – и никаких тебе уколов от столбняка!

Мать Павла была ограниченной женщиной, хотя прежде он этого не понимал. В детстве и в юности Павел очень любил мать, не замечая ее очевидных недостатков. И потом не замечал, до самого последнего времени. Лишь этим летом, беспристрастно поразмыслив, он пришел выводу: вся жизнь матери была столь же серой, сколь и увенчавший ее могильный холмик, на котором он пытался выращивать цветы, но прививались только самые примитивные: вьюнок, ромашка… Мать была женщиной низких запросов: поработать, сварить овощной суп, погладить сына по голове, – вот и день прошел, и слава Богу. Она боялась всяких нововведений, исполняла все требования заводского начальства и ответственного за барак, никогда не ездила в транспорте без билета. Дома у них процветало мещанство: шитые салфеточки, стирки со щелоком, рассыпаемые вдоль плинтусов порошки от тараканов. Потолки белили зубным порошком, новые обои клеили раз в пять лет с помощью крахмала, сваренного из картофельной муки. И так далее и тому подобное.

О своей внешности мать почти не заботилась. Рано овдовев (Павел вообще не помнил отца), сразу записалась в старухи: стала свертывать волосы пучком, носить туфли на низких каблуках и навсегда вросла в один и тот же коричневый жакет, в котором и стоит как живая перед глазами.

Мать беспрестанно заботилась, в сущности, ни о чем, выкладывалась без результата. Правда, она вырастила его, но если бы не чудесное превращение, на которое он набрел случайно, жизнь Павла обернулась бы прозябанием, как и ее собственная. Вот об этом его мать не подумала: для чего растит сына, будет ли он счастлив. Последнее время Павел старался реже о ней вспоминать. Но образ матери словно караулил минуты, когда ему случалось расслабиться: глядь, и опять мелькнул в памяти коричневый жакет, озабоченное лицо, чего-то просящие глаза.

И со школой получалось примерно то же: он точно помнил, что любил свою школу, но если посмотреть на нее из сегодняшнего дня – да это же просто катастрофа! Чего стоили одни сборы макулатуры и особенно металлолома, в изобилии водившегося в уже упомянутых ямах. Как убивались они, мальчишки, превращавшиеся на это время в муравьев, тянущих на спину непосильную ношу! Наверное, у многих его однокашников теперь болит позвоночник. У Павла пока не болит, но, как говорится, песня еще не спета – в старости все поврежденья вылезут наружу. А ради чего старались? Исключительно за похвалу вожатой, за престиж среди таких же, как сам, юных дурачков, за благодарность, вынесенную на школьной линейке… то есть за воздушные замки, которые на хлеб никак не намажешь.