Читаем без скачивания Порядок в культуре - Капитолина Кокшенева

Писатели и мыслители почвенного направления не имеют возможности и не могут себе позволить увлекаться нынешней интеллектуальной модой, которая прежде всего требует отрицательного таланта. Их талант, их природа дара — созидательная, а значит, по-настоящему трудная. В начале XX века была мода на босяков и босячество. Босяков — в грязных рубахах, с длинными жирными волосами, где вольготно и питательно себя чувствовали вши, — принимали в своих салонах добропорядочные барыни, матери семейств. Даже Толстой изображен на своем знаменитом портрете босым. 90 % коренного населения дореволюционной России жили и работали на земле. И земля наша как надежно рождала хлеб, так питала и создавала культуру. Но на переломе веков — XIX и XX — социальная и интеллектуальная мода требовала не человека земли выводить в герои, а всевозможных Челкашей да Стенек, «вольных и скорбящих» «соколов» и «буревестников». Андрей Баженов, близкий мне критик, напомнил нам, что после революции 1917 года были уничтожены физически или погибли именно те, кто отстаивал культуру почвы, интересы человека земли: Павел Васильев, Клюев, Орешин, Есенин, Ганин.

Сегодня моды иные — сочинять про симпатичных маргиналов, игроков, воров, олигархов, киллеров. Но даже серийные «борцы с преступностью» не могут быть для почвенного писателя героями. Специфические исключения (те самые 10 % «буревестников-маргиналов») заступают на главные места и претендуют на звание народа, то есть народом как раз называются те, кто никак не входит в остальные 90 % наших соотечественников. Еще раз сошлюсь на Андрея Баженова, перефразировавшего Крылова: «Народа я и не заметил».

Замечают народ и страстно размышляют о его судьбе именно почвенные писатели и шире — художники.

— На каких базовых ценностях стоит сейчас литература почвеннического сообщества?

— Я отчасти ответила на этот вопрос. Для почвенников базовой ценностью является русский народ, образ которого они выращивают в литературе. Они боятся оболгать народ. Они понимают и себя частицей народа. И нет тут никакого партийного пафоса, а только — вечная правда. Да, народность была скомпрометирована советской пропагандой. И нужна была все пореформенные «новомировские» годы особенная нравственная стойкость, чтобы, вопреки механизмам компрометации, остаться там же, где все эти годы был и есть наш народ. Народ у почвенников дан не как «масса», не как «коллективное бессознательное», но как самобытная общность с огромным же разнообразием самобытных человеческих личностей. В нашей культуре представление о народе тесно было связано с его обязанностью нравственной деятельности. Об этом много писали в своей публицистике, в частности, Олег Павлов и Вера Галактионова. Современная почвенная литература такую деятельность тоже полагает своей фундаментальной ценностью, что не исключает ни трезвого взгляда на нынешнего русского человека, а главное — не позволяет видеть русского человека исключительно уродом. Скажи мне, какой у тебя человек, и я скажу, кто ты. Какого человека писатель возводит в герои, что защищает в этом человеке? Защищает ли он «тонкого ценителя» пива, бриллиантов и усердного налогоплательщика или веру человека, его духовные вопрошания, поиски им смысла в своей жизни? Страхов сказал о теме Достоевского чеканно: в его героях идет борьба с властью над человеком извращенных идей. И эта классическая глубина понимания сегодня есть в почвенной литературе. Мы должны раз и навсегда уяснить, что почвенники (и только они) владеют сегодня искусством положительного обоснования человека.

Модернизационный проект в литературе связан с отрицанием, сомнением, разоблачением и, желательно, с раздеванием человека. Их герой — это человек без догмата, не подчиненный ничьей воле, не имеющей над собой спасительного покрова догмы, нормы, идеала. Их герой предоставлен самому себе, он не нуждается ни в какой крепкой сцепленности с реальностью, а воспринимает ее как поток существования. Выключенность личной воли — признак не только отдельного героя, но трактуется ими как признак поколенческий. Остаются только вялые рефлексии о самом себе да полагание своего «я» за всю реальность.

Почвенная концепция человека связана с восприятием целостности человека (если и утраченной, то сама степень утраты определяется «вычитанием» из целого) и оседлости человека вместо модного ныне кочевого его образа в модернизационном проекте. Почвенный человек — разумный, природный, мыслящий, совестливый, верующий. Целостный человек — это человек физический и метафизический. Духовная жизнь реальна — это и есть главное метафизическое доказательство. Русская литература так много сил отдала описанию, внимательному всматриванию в метафизические начала в человеке. Каждый осознающий себя человек скажет, что душа его — реальность (представление о том, что «душа всего дороже», входит в наше традиционное культурное ядро). Но попробуйте найти в себе то самое экзистенциальное «ничто», которое активно распространялось в европейских культурах после Хайдеггера! В том-то и суть, что это «ничто» беспочвенно. Оно — вне человека.

— Никакая «национальная почва» невозможна без прочной семьи.

— Для меня важным событием стало появление романа «На острове Буяне» Веры Галактионовой почти через 30 лет (!) после «Прощания с Матерой» Валентина Григорьевича Распутина. Между эти двумя настоящими литературными произведениями существует явная дуга напряжения. И напряжения очень сильного. Галактионова «отвечает» Распутину — и такой ответ, мне кажется, очень здорово получить вот так, «в руки». Ведь не так часто в нашей литературе велись диалоги произведений, как это случилось с «Матерой» и «Буяном». Писатель-мужчина называет повествование женским именем, писатель-женщина свой остров называет именем мужским.

Вера Галактионова печатает «Остров Буян» в 2003 году, когда лежат порушенными стройки социализма, когда все разворовано и растащено, когда человеку деревенскому, хоть наизнанку вывернись, а не припасть, никогда не припасть ни к каким роскошествам нынешней жизни. Время Буяна — самое что ни на есть ближайшее, вот оно — стоит за окном.

И в это время совершенно открытой (до непристойности обнаженной) трагедии жизни Галактионова пишет победительную и бодрую вещь. У Галактионовой не город деревню рушит (что читалось в распутинской «Матере» с грустной обреченностью непонимания), но деревня и сама выдюжит, и еще город вытащит.

Буян запоминается каким-то почти бедным, но освежающе-холодным, бодрым и чистым-чистым. То ли от снега эта чистота, то ли это чистота простоты и добродушия, а может, потому, что церковь у них никогда не закрывалась — «везде церкви рушили, а нашу-то небось пальцем тронуть побоялися! Оно самое чистое место поэтому и осталось — Буян». Буян — это русский схрон. Это место силы. «Остров Буян» — не сказка, но существующая в свернутом виде возможность каждому из нас строить свою линию обороны — «ни анашой, ни Родиной не торговать». Кто мешает? Разве это невозможно? Вот и собрала Вера на свой остров реальных, а не сказочных русских людей — просто в большом мире они все рассеяны и, быть может, не знают друг друга…

Как-то я получила приглашение в литературный клуб, где была обозначена тема встречи: «Человек без границ» — и была обескуражена, представив этого человека. Нет, для самобытности нужны границы! Границы «острова», личности, народа. И это понимание необходимости границ — тоже существенная опора почвенников.

— Возможно ли полномасштабное возрождение русского национального искусства в России, и если да, то какие усилия следует к этому прилагать? Каково участие правящей политической элиты в этом процессе?

— Во-первых, русское национальное искусство в современной России полноценно уже существует. И стоит говорить о нем, а не о каком-то будущем возрождении — устремив взор в будущее, можно легко проглядеть, погубить и похоронить заживо нынешнее русское искусство. Я считаю это болезненным искривлением современной патриотической мысли: или говорят о том, что все погибло, что нет ничего подлинного, что все русские деревенщики советского периода буквально последние, или живут неопределенной надеждой на некое будущее. И та и другая позиция для меня являются проявлением нигилизма и депрессивности, изменой самим себе. Дух может жить только в развитии (это раскрыто со всей философской ответственностью опять-таки Н.П. Ильиным в «Трагедии русской философии»). И если даже останутся три русских писателя, способных к самобытному творчеству, — национальное искусство есть и готово к развитию.

Но другой вопрос — отношение государства, общества и политэлиты к национальному искусству. Почему нет национального проекта «Культура»? Для такого проекта нужно нечто другое: финансовые вливания — это вопрос второй. А к первому, определяющему, ни государство в лице чиновников, ни политический класс не готовы. Именно в культуре не осмыслена и не поставлена верховная цель культурной деятельности. Для чего государству культура и какая культура наиболее полно обеспечивает его цели, если оно намерено оставаться суверенным? Зачем человеку культура — тебе, мне, соседу? В общем, тут придется выбирать, выстраивать иерархию целей и ценностей. Выбор, в свою очередь, требует личного высокого культурного статуса, а не только полагания на экспертов. К тому же нынешний, например, президиум Совета при президенте РФ по культуре и искусству вызывает некоторое недоумение. Из восьми человек почему-то аж двое представляют театр (естественно, это Олег Табаков, в театре которого буйствует и скандалит самый модный режиссер Кирилл Серебренников); почему-то там же находится господин Пиотровский (после грандиозного скандала с потерей ценностей Эрмитажа его, очевидно, сильно пожалели и решили «укрепить» репутацию). А вот литературу вообще никто не представляет. Лоббирование своих интересов — вот главный принцип «культурной деятельности» близко стоящих к власти.