Читаем без скачивания Порядок в культуре - Капитолина Кокшенева

— И Михаил Попов. Сергей Алексеев ушёл в героическую русскую фантастику, викингов соединил с валькириями, добавил языческой мощности и получил своего читателя.

— Я бы назвала ещё Дмитрия Володихина. Он интересно работает в востребованном жанре фэнтези, но его произведения опираются на мощный государственнический пафос, на христианскую систему ценностей. Мой издатель Александр Потёмкин в своих книгах прежде всего исследует сознание человека, и этим мне он интересен, хотя далеко не всегда я этически и эстетически принимаю те «бунты в сознании», что производят его герои. Да, среди популярной культуры есть пласт, который даже тревожит «чутких» либералов. Один критик в языческой серийной литературе (не буду называть имя, так как это была устная беседа) углядел опасность фашизации культуры. Я совершенно не сторонница этой литературы, но должна сказать, — бесконечно жаль, что героика как таковая ушла сегодня в этот пласт культуры. И в нём, это правда, есть дух национальной гордости, культ мужской силы, действенность и победительность. И очень бы хотелось, чтобы эти же качества была способна выявить наша христианская почвенность в литературе. Литература, предъявляющая христианский опыт сегодня, к сожалению, не так активна, не так смела в своих дерзаниях и вопрошаниях к Богу. Но, конечно же, я не говорю о той «смелости», которую позволяет себе В.Бондаренко, записав в «новую православную прозу» Проханова и Дёгтева, Елизарова и Сенчина, Распутина и Ю.Кузнецова, Буйду и, не помню уж и кого. Я как раз пыталась разобраться в этой теме — «Православие и литература» (в книге можно прочитать большую статью — плод довольно упорного размышления).

Я пыталась выявить и понять разные тенденции — «левый прорыв» к Православию и литературное экспериментаторство (М.Елизаров), литературу нравоучения и добра (С.Щербаков, В.Крупин, Н.Коняев), а также говорила об успокоительной глухоте тех, для кого в этой теме «всё решено» на том основании, что есть догматы, берём их как высшие критерии, прилагаем к литературе и… литературу тем самым и убиваем… Вообще, тема религиозности в культуре — сегодня самая непростая. Но, увы, и самая спекулятивная. Для меня здесь очень важно понимание границ — художник должен честно ответить на вопросы: что здесь позволено, а что нет, что доступно литературе, а что принадлежит совершенно не её пространству. Ну почему не должно быть табу, которые существовали многие столетия?! Почему они должны подвергнуться модернизации? Чего это ради они должны к нам подстраиваться, а не мы проникаться их неприкосновенной прикровенностью? Нет здесь запретных тем, но эти темы, эти проблемы и вопросы должны существовать для того, чтобы понять человека, а не для того, чтобы унизить высокое и сверхподлинное. Высокие слова, две тысячи лет держащиеся в чистоте, за которую всегда, всегда христиане платили кровью, сегодня выброшены на торжище медийного пространства — кому не лень болтают о Троице (но, естественно, пишут с маленькой буквы), все вип-персоны массово обладают «ипостасями» (хотя ипостасью наделён был только Христос как Сын Бога), читала и такое — «правительство мироточит» (так, видимо, журналист то ли хвалил, то ли иронизировал над правительством). Нет конца этим примерам! Уже эта тотальная религиозная безграмотность «детей» воинствующих безбожников, потомков Ярослава Смелякова, на мой взгляд, является достаточным основанием, чтобы ввести в школы культурологический предмет «Основы православной культуры». Берёте у Церкви язык, образы, символы — будьте любезны знать и понимать, с чем вы имеете дело, чтобы потом не лепетать жалко и подло, что выставка «Осторожно, религия!» ну просто невинна, ну просто концептуально-иронична!

— Да, мне был очень интересен раздел книги «Их место — в подполье культуры», где вы пишете о выставке «Осторожно, религия!», о первой международной биеннале, о либретто Сорокина «Дети Розенталя» в Большом театре. Очень ярко, смело, убедительно написан этот раздел.

— Этот раздел я писала так, чтобы в этих явлениях, представляющих собой провокацию, эстетическую диверсию или скандал под видом «современного искусства», читатель мог увидеть вообще тот культурный механизм, который искусственно запущен, который так удачно работает, что на перманентную «культурную революцию» (будь то Большой театр или международная биеннале), всё время выдаются деньги, в том числе и немалые из госбюджета. Я старалась дать читателю ориентиры для понимания этого не-искусства, которое занимается сугубо эксплуатацией смыслов и даров большой классической культуры. Приём порчи образа (испорченного оригинала) или искажения устойчивого культурного образца — вот высшее «творческое» достижение акционеров всех мастей, проектировщиков пустоцветения в культуре.

— Вы их, создателей перформансов, акций, инсталляций, фальшивых либретто поместили в подполье. Но они-то и считают себя самыми-самыми современными, авангардом культуры.

— Я ненавижу принцип равенства в культуре. Он выгоден бездарностям. В культуре нет и не может быть равенства. А критика без иерархической лестницы вообще бессмысленна. Нет у критика иерархии — значит, нет мировоззрения. Нет мировоззрения, нет личных ценностей в культуре, которые он защищает в сродных ему художниках — тогда не нужно вообще писать. Хотя, как я вижу, сегодня всё иначе — выгоднее писать обо всех, писать одинаково хорошо. А потому я не понимаю и никогда не пойму «принцип» Вл. Бондаренко, который может равно и с одной эмоциональной силой писать о Щуплове и Распутине. Я остаюсь при своём. Так, например, в вашей газете «Литературная Россия» недавно появилось интервью с Евгением Поповым. Я читала его прозу давно, в девяностых, и больше не слежу за его творчеством. В этом интервью как раз и продемонстрирован принцип демократического равенства в культуре: он заявил, что Владимир Сорокин «ближе к Виктору Астафьеву, чем, например, Василий Белов». Ближе «по жёсткости отношения к жизни, по тяге к запретному, по глубине понимания России». И хотя Е.Попов оговаривается, что он не апологет Сорокина, получается у него специфический ряд. Русский классик Астафьев — а рядом, через запятую, Вл. Сорокин. Так, между прочим, «скромно» стоит рядом с классиком, да ещё и как он «глубоко понимает Россию»! Простите, но это попросту подлог и подмена. Какую Россию любил и понимал В.Астафьев, мы знаем — он сам часть народной России. А какую Россию представляет Сорокин? Сорокин — прежде всего, обладает «даром» имитации и искажений, он питается тем, что создано не им. Он — типичный иронический разрушитель того, что сделано другими в труде и неимоверном напряжении. Так, в последнем кажется, сочинении «День опричника» исторически укорененным институтам (государству, Православной церкви), исторически созидательным идеям (величия России), например, придаётся монстрообразный облик затасканного, затопатанного, загаженного. И не надо всю эту мерзость прикрывать якобы сорокинским предупреждением о том, как опасно «предельное развитие нынешних авторитарных тенденций»! Где они, «авторитарные тенденции»? Сорокин — кочевник в культуре, Астафьев — человек корневой, оседлый. А в «Дне опричника» Сорокин, собственно, отыскал свою добычу в советском «минимуме мерзости» об эпохе Ивана Грозного. Вообще, все эти сторонники иронического «эксперимента», дешевого зубоскальства любят талдычить о необходимости какого-то, якобы бесконечного поиска. Но тут я беру в соратники М.О. Меньшикова, который тоже с прискорбием увидел начало этого процесса в XX веке — процесса «поиска» и чётко указал, что все эти искатели «из всех сил стараются помочь нам растратить — не найти, а путём «исканий» именно размотать наше древнее наследие». Я и пыталась в своей книге показать, где подлинное, творческое развитие русского духа в современной прозе, а где — двойничество. Подлинное — это творчество Василия Белова и Веры Галактионовой, Валентина Распутина и Леонида Бородина, Бориса Агеева (курянина) и Владимира Личутина, Петра Краснова и Олега Павлова, покойного Геннадия Головина, и мощно работающего Василия Дворцова, Анны и Константина Смородиных, Лидии Сычёвой и Зои Прокопьевой, Виктора Николаева и Валерия Королёва. Нет, всех не назвала. Да простят меня они. Самый близкий мне человек в критике — Геннадий Красников. Он умеет продумывать свои статьи, у него есть то, что я ценю: очень живое соотнесение, точная мера русского ума и русской души.

— А не могли бы вы назвать произведения, ставшие для вас открытием?

— Могла бы. Это — роман «Аз буки ведал» Василия Дворцова, повесть «Душа населения» Бориса Агеева, роман «5/4 накануне тишины» Веры Галактионовой и повесть «Жизнь в «кайф» Анны и Константина Смородиных. Это всё литература нашей мощи, силы духа, блестящей формы, крепких людей и ясных идей. Каждому из этих авторов я посвятила или статью отдельную, или, как с Дворцовым, высказалась просторно в обзоре.