Читаем без скачивания Веселые истории о панике - Любовь Мульменко

И вот я, как Юрий Лоза, на маленьком плоту, на тесном лежу и вижу небо. Вижу небо, какого не бывает, очень высокое, далеко-далеко наверху, а на нем облака, каких тоже не бывает, облака и свечение. И это невероятно. Это так невероятно красиво и щемяще и пронзительно и вечно и хуй знает как еще, что я не сказать – любуюсь: я глубоко, фундаментально потрясена. Я говорю кому-то, кто рядом, кому-то близкому, другу, не помню, мужчина это, женщина – говорю: о, облака Балтики летом, лучше вас в мире этом я не видел пока. Вот в чем дело, Бродский именно это и видел, не просто питерские облачка, а вот ТЕ САМЫЕ, которые над нами, и мы тоже теперь видим. На что безымянный мой собеседник отвечает: ну мы-то просто видим, а он написал, сочинил. Наверное, все-таки, собеседник была ВВ, потому что это она когда-то первая прочитала мне «Облака».

Ну да Боге ними, с облаками, тем более что это были не они. Лежу я на плотике на своем и вдруг начинаю соскальзывать – в бездны. Тело не слушается. Я им больше не управляю. Ничего не могу ему приказать. Не могу – хотя хочу, хочу ужасно, неистово. Предельный ужас царит в сознании, мысли все при мне, голова, все соображаю, жить хочется – и ни рукой, ни ногой. А сила инерции или другая какая-то – кренит меня, тащит в океан, я как тот бычок, вот-вот доска кончается. Шевелиться варианта нет, как уже было сказано, но я пыталась противопоставить силе, зовущей за борт, – силу мысли. Я мысленно вцепилась в плотик, сверхнапряжение мозга сделала, как будто это может помочь.

Потом я устала напрягаться и разом расслабилась. Впервые в жизни – расслабилась. Это был прыжок с плотика. Или падение. Короче, все со мной произошло. То самое, против чего шла неравная борьба, чего разум не хотел. Что-то очевидное и резкое, как остановка сердца. И стало хорошо. Ну, нет. Не хорошо. Хорошо – из области человеческого, а это было не живого человека чувство, вообще не чувство. Стало равномерно, равновесно и ничего больше не страшно, такая антибеспомощность, неуязвимость. Еще было ясно, что это – навсегда. Что время кончилось и пространство тоже. Что я не в Балтийское море навернулась, а в эти бродские облака, потому что они были не только надо мной, но и подо мной тоже. Были везде.

Был пейзаж как бы до сотворения мира, Земля безвидна и пуста, а над водою, то есть над жидкими облаками, носится Божий дух.

20 МАЯ

Гору Синай гиды продают как гору Моисея. Как такую гору, на которой если встретишь рассвет, тебе отпустят всяческие грехи. Поздним вечером туристов свозят к подножию, и они идут потихоньку семь километров и поспевают как раз к восходу солнца, он тут в четыре с чем-то часа. Фото-  и видеосъемка восхода разрешена. То есть – в них-то самая и маза.

На вершину вас отведет бедуинский человек Захария, сказал по-русски автобусный гид Мухаммед. Бедуинские люди не только работают здесь инструкторами, но и живут вокруг Синая, это их зона, одна из.

Бедуины тусуются вдоль всей семикилометровой горной тропы, как таксисты, и предлагают кэмэлов. Сами кэмэлы, утомленные солнцем, Синаем, да всем, – лежат или стоят рядом. В темноте не видно ни их, ни погонщиков – пока не приблизишься на полметра. Поэтому бедуины и кэмэлы всегда внезапны: идешь-идешь себе по камням, и вдруг на обочине проступает сквозь черноту верблюд, исполненный очей, и его стражник в халате до пола. Не понять, кто таинственнее, скот или скотоводы: одинаково.

Все знают, что в пустыне ночью звезды видно особо, и я тоже знала, но ведь не видела, а увидев – обалдела, как непредупрежденная. Звезды в пустыне – объемная карта галактики. Распоследний, размладший школьник найдет Медведицу, или даже что посложней. Звезды совершенно рядом, они настоящие и великие, и очевидно, что это не точечки от застывшего куцего фейерверка, а тела. Небесные тела.

Над головой, значит, тела неба, а под ногами – говно верблюдов. Говно мерцает в свете фонарика, и пахнет, пахнет одно-одинешенько, потому что гора лысая, только камни, никакие травы ничего не перебивают. Говно тут – к лучшему. Говно, с одной стороны, усложняет, то есть украшает испытание, волевой подвиг, а с другой – снимает пафос ситуации: что вот, мол, я гордо иду в ночи на Синай, как когда-то сам Мозес, а о Мозесе ведь слагают джазовые песни и Библию.

Мне еще и со спортивным снобизмом приходилось ежеминутно бороться. Что вот – туристы, в сланцах прутся, как долбоебы, фонариками светят не вперед, а вниз, под ноги, и стонут, и устают, а я – я же не въебаться просто походник, даже дыхание ни разу не сбилось в процессе. Я боролась: нюхала говно и видела звезды и думала: вот земля, она тут так давно, что ей без разницы, она равно не чувствует на своем земном теле ни меня, ни туристов в сланцах, а что уж о небесных-то говорить. Они, может, только Мозеса и запомнили в этих координатах.

Ближе к вершине тропа превращается в высокие каменные ступени. Инструктор несколько раз повторял, сколько именно ступеней – со значением так, чтоб все прониклись масштабом, но у меня вылетело из башки: короче, несколько сотен.

Захария заранее сдал нам соплеменников: на лестнице будут стоять бедуины и предлагать помощь, руку, плечо, короче, довести до вершины – так вы не соглашайтесь, а то ведь они выставят потом счет. Действительно, стояли и предлагали: одним голосом, одним шепотом, из темноты, из каких-то невидимых ниш. Назгулы просто, темные духи: помочь? помочь?

Мы успели к рассвету. Наша группа пришла одной из первых, русские все-таки крепкие, умеют брать вершины. Потом подтянулись тайцы с палочками, англичане, еще русские, белорусские, целая тьма людей. Люди расселись на камнях, завернулись в пледы (перед началом лестницы – прокатный стан пледов), достали фотоаппараты и стали ждать солнце. Я вспомнила Чистые пруды. Оккупай-Синай. Тоже пледы, тоже оккупай, тоже общее переживание.

Солнце поперло, как ему свойственно, с хорошей скоростью. Солнце все снимали. Чтобы – помнить? показывать кому-то, кто не был тут? Не знаю, в общем, зачем: рассвет – всегда рассвет, хочешь теории – гляди Ютуб, хочешь опыта – ползи на гору и смотри, но это останется только твоим опытом, причем опытом твоего сердца, а не твоего фотоаппарата. Чтобы перепрожить – не хватит пересмотреть видеофайл про восход, придется поднять весь комплекс, и не с карты памяти, а из себя. Как ты пер в гору, как звезды и говно, звезды и говно, учащенное сердцебиение, острые камни под подотвой и, наконец, – предел, ничего больше. Тьма ушла, пришло солнышко и украсило мир. Оно его украшает, причем везде одинаково: можно на гору, тем более на конкретную, и не ходить, погуляй просто на берегу родной реки. Просто проснись к солнышку.

На обратном пути разговорились с инструктором, который вел группу англичан. Тоже бедуинский человек. Так и говорит: я бедуин. При этом у бедуина вместо халатика – футболка и обычные какие-то штаны, одет, как незамороченный парень из колледжа. Лицо тонкое, породистое, испанское скорее – красивый! По-английски умеет чисто и просто. По горам зато прыгает так, что сразу ясно: бедуин, без дураков. Как негры читают рэп – никто не читает, как коты потягиваются – никто не потягивается, вот и бедуины снуют между камней – неповторимо. Слаженная работа мышц, эргономика, – и ясно, что эта машина едет на специальном топливе, только бедуинской кровью можно ее заправлять.

Спускаться с горы было легко, я шла вприпрыжку. Аномальный бедуин в какой-то момент нагнал меня, взял за руку – и ловко повел. Я двигалась теперь по его траектории и в его ритме, как в танце, и все фигуры удавались, сразу. Рука бедуина оказалась маленькая, сухая и плотная. Отличная рука! Очень сильная. Подняла меня над землей и вытащила на большой камень. Я думала, что просто обопрусь, чтоб залезть, а залезать не пришлось – я туда, не успев понять как, прилетела.

Зато я успела подумать: вот как хорошо, как правильно. Мужчина ведет женщину за руку над пропастью. Это ведь предназначение и архетипическая вековая правда. Мужчина и женщина держатся за руки на том уровне, где еще праязык, или даже что-то такое до слов, в поле чистого энергообмена, без артикуляции, – на том уровне, где нет никаких трудностей перевода. Мы с 23-летним бедуином знали друг о друге все, что нужно в этот момент. Он мне рассказал на привале про свою жизнь, и довольно много, но это ничего не умножило, настолько оно было меньше его живой руки, настолько меньше живого действия.

Профессор Федоров из Рязани считает, что это высший тип симпатии – симпатия непохожести:

Ты – молодая, я уже, мягко говоря, не очень. Ты меня не знаешь, и я тебя не знаю. Высший тип симпатии – когда на все это наплевать. Я знаю, что мне никогда не почувствовать того, что чувствуешь ты, я знаю, что мне очень трудно передать тебе то, чем живу сейчас я. Но именно несходство, разница и вызывает острейшую симпатию. Как укол. И через десять лет ты вспомнишь – беседовал с девчонкой двадцать секунд – вот такая вот девчонка.