Читаем без скачивания Записки о жизни Николая Васильевича Гоголя. Том 1 - Пантелеймон Кулиш

II.

Пребывание Гоголя в Гимназии высших наук Князя Безбородко. - Детские проказы его. - Первые признаки литературных способностей и сатирического склада ума его. - Воспоминания самого Гоголя о его школьных литературных опытах. - Школьная журналистика. - Сценические способности Гоголя в детстве. - Страсть к книгам.

Теперь мы будем говорить о той поре жизни поэта, о которой воспоминания его соучеников ясны и живы. Гоголь представляется нам красивым белокурым мальчиком, в густой зелени сада Нежинской гимназии, у вод поросшей камышом речки, над которою взлетают чайки, возбуждавшие в нем грезы о родине. Он - любимец своих товарищей, которых привлекала к нему его неистощимая шутливость, но между ними немногих только, и самых лучших по нравственности и способностям, он избирает в товарищи своих ребяческих затей, прогулок и любимых бесед, и эти немногие пользовались только в некоторой степени его доверием. Он многое от них скрывал, по-видимому, без всякой причины, или облекал таинственным покровом шутки. Речь его отличалась словами малоупотребительными, старинными или насмешливыми; но в устах его все получало такие оригинальные формы, которыми нельзя было не любоваться. У него все перерабатывалось в горниле юмора. Слово его было так метко, что товарищи боялись вступать с ним в саркастическое состязание. Гоголь любил своих товарищей вообще, и до такой степени спутники первых его лет были тесно связаны с тем временем, о котором впоследствии он из глубины души восклицал: "О моя юность! о моя свежесть!" [14], что даже школьные враги его, если только он имел их, были ему до конца жизни дороги. Ни об одном из них не отзывается он с холодностью или неприязнью, и судьба каждого интересовала его в высшей степени.

Впрочем товарищи составляли только отраду его в разлуке с родным семейством, но не могли заменять для него первых сердечных привязанностей. Побывав дома на каникулах 1821 года, он до такой степени вновь сжился с отцом и матерью, что разлука с ними довела его до болезненного раздражения чувств.

"Ах, как бы я желал (писал он к ним), если б вы приехали как можно поскорей и узнали б об участи своего сына! Прежде каникул писал я, что мне здесь хорошо, а теперь напротив того. О, если бы, дражайшие родители, приехали (вы) в нынешнем месяце! тогда бы вы услышали, что со мною делается! Мне после каникул сделалось так грустно, что всякий Божий день слезы рекой льются, и сам не знаю, от чего; а особливо, когда вспомню об вас, то градом так и льются. И теперь у меня грудь так болит, что даже не могу много писать. Простите мне за мою дерзость, но нужда все заставит делать. Прощайте, дражайшие родители! Далее слезы мешают мне писать.

Не забудьте также (продолжает он) доброго моего Симона, который так старается обо мне, что не прошло ни одной ночи, чтобы он не увещевал меня не плакать об вас, дражайшие родители, и часто просиживает по целой ночи надо мною".

Бывшие наставники Гоголя аттестовали его, как мальчика скромного и "добронравного"; но это относится только к благородству его натуры, чуждавшейся всего низкого и коварного. Он действительно никому не сделал зла, ни против кого не ощетинивался жесткою стороною своей души; за ним не водилось каких-нибудь дурных привычек. Но никак не должно воображать его, что называется, "смирною овечкою". Маленькие злые, ребяческие проказы были в его духе, и то, что он рассказывает в "Мертвых душах" о гусаре, списано им с натуры. Подобные затеи были между его товарищами в большом ходу. Но, может быть, не все так хорошо знакомы с его произведениями, как автор этих "Записок"; может быть, немногие помнят чудную картину, просветлевшую в воображении поэта при воспоминании о гусаре; картина же эта живо рисует и школу, в которой он воспитывался, и ее местоположение, а потому мы выпишем ее здесь целиком. Гоголь рассказывает о том, как дамы губернского города N, по случаю странных подозрений насчет Чичикова, "умели напустить такого туману в глаза всем, что все несколько времени оставались ошеломленными. Положение их в первую минуту (продолжает он) было похоже на положение школьника, которому, сонному, товарищи, вставшие поранее, засунули в нос гусара, то есть бумажку, наполненную табаком. Потянувши впросонках весь табак к себе со всем усердием спящего, он пробуждается, вскакивает, глядит, как дурак, выпучив глаза, во все стороны, и не может понять, где он, что с ним было, и потом уже различает озаренные косвенным лучем солнца стены, смех товарищей, скрывшихся по углам, и глядящее в окно наступавшее утро с проснувшимся лесом, звучащим тысячами птичьих голосов и с освежившеюся речкою, там и там пропадающею блещущими загогулинами между тонких тростников, всю усыпанную нагими ребятишками, зазывающими на купанье, и потом уже наконец чувствует, что в носу у него сидит гусар" [15].

Эти "блестящие загогулины между тонких тростников" живо напоминают тому, кто знает местность Нежинского лицея, протекающую мимо него тихую, поросшую камышами речку, а проснувшийся лес, звучащий тысячами птичьих голосов, есть не что иное, как тенистый обширный сад Лицея, похожий на лес. Ссылаюсь на соучеников Гоголя, не помнят ли они при этом "косвенном луче солнца" золотистых кудрей детской головы своего знаменитого сверстника. Да, это одно из тех летних утр, когда душа поэта, упиваясь новостью "всех наслаждений бытия", набиралась (мы употребляем его слово) творческого запаса на будущую деятельность; потому так и живо, так и тепло, и солнечно оно в Гоголевой картине.

Можно сказать вообще, что Гоголь мало вынес познаний из Нежинской гимназии высших наук, а между тем он развился в ней необыкновенно. Он почти вовсе не занимался уроками. Обладая отличною памятью, он схватывал на лекциях верхушки и, занявшись перед экзаменом несколько дней, переходил в высший класс. Особенно не любил он математики. В языках он тоже был очень слаб, так что, до переезда в Петербург, едва ли мог понимать без пособия словаря книгу на французском языке [16]. К немецкому и английскому языкам он и впоследствии долго еще питал комическое отвращение [17]. Он шутя говаривал, что он "не верит, чтобы Шиллер и Гете писали на немецком языке: верно на каком-нибудь особенном, но быть не может, чтобы на немецком". - Вспомните слова его: "по-английски произнесут как следует птице и даже физиономию сделают птичью, и даже посмеются над тем, кто не сумеет сделать птичьей физиономии" [18]. Эти слова написаны им не из одного только побуждения попрекнуть русскую публику равнодушием к родному языку.