Читаем без скачивания Дорогой чести - Сергей Никитин

— Значит, рисовать Павлика будете, — словно для себя вслух сказала тетя Поля, когда Владимир Владимирович, попрощавшись с ней и директором, открыл дверцу кабины.

— Да, попробую, Полина Савельевна.

— Это хорошо. Парень стоящий. Он и у нас тут добрую память по себе оставил. Пруд-то наш — его затея: речку перегородили и пожалуйста. Теперь и рыба, и купанье для ребят. Видели?

Каштанов остановился, заинтересованный, взглянул на уборщицу.

— И стадион наш районный — его же дело. Он тогда всех комсомольцев поднял на ноги. Сделали. Потом какие только игры и спорты не устраивали! Бывало, там только и слышишь — смех, песни.

Художник некоторое время пристально смотрел на тетю Полю, словно что-то соображая, и вдруг шагнул к ней и взял за руку.

— Спасибо, Полина Савельевна, спасибо, — признательно и тепло заговорил художник. — Надоумили вы меня. Останусь тут у вас на несколько дней, поживу, поразузнаю кое-что о Павле Полегаеве.

Тетя Поля растерялась, но ответила с достоинством:

— И то дело. Многие помнят Павлика. Расскажут. А главное — в деле человек лучше виден: душа его там.

— Именно так, именно так, Полина Савельевна, — возбужденно подхватил Каштанов. — С этого мне и надо бы начать.

Через несколько дней Владимир Владимирович возвратился домой и сразу же засел в своей мастерской. Он внимательно изучил фигуру Павла, долго смотрел через лупу в его чуть прищуренный глаз и спрятал фотографию в ящик. Из рассказов матери Полегаева и других, знавших его людей, с которыми пришлось встретиться за это время, перед мысленным взором художника мало-помалу вырисовывался образ простого, скромного парня, честно прошедшего свой короткий жизненный путь. Воинский подвиг Павла теперь представлялся не каким-то мгновенным, необычайным явлением, а лишь естественным продолжением всей его жизни.

Каштанов еще раз прочитал письмо с флота, задумался и незаметно для себя, словно записывая мысли и чувства, начал набрасывать эскизы.

Художник работал много и упорно. Оля, поглядывая на рисунки, разбросанные по столу и дивану, старалась ходить по мастерской тихо, не касаясь каблуками пола.

— Не то! Не то! — ворчал художник, и снова изо дня в день писал этюды.

Оля старалась быть предупредительной и с радостью исполняла каждое поручение художника.

Наконец, Каштанов решительно ударил в ладони и громко сказал:

— Оля, холст! Начнем!

Художник начал писать портрет.

Несколько дней спустя Каштанову принесли заказную бандероль с флотским штемпелем на конверте. В ней оказался дружеский шарж, сделанный неумелой рукой корабельного художника-любителя на лучшего артиллериста корабля — старшего матроса Полегаева. Павел был изображен богатырем, разбивающим в щепки вражеский корабль пушкой, которую он держал за ствол. На заднем плане изумленный Нептун, вынырнув из глубины своего царства, приветствовал моряка, потрясая трезубцем. В письме сообщалось, что рисунок обнаружен в корабельной стенгазете военных лет, случайно сохранившейся на береговой базе. По словам моряков, знавших Полегаева, этот шарж довольно верно отображал силу и бесстрашие комендора. Портретного сходства рисунок не передавал, за исключением разве характерного очертания губ и подбородка, удачно схваченных рисовальщиком.

Каштанов мысленно поблагодарил неизвестного художника и, спрятав рисунок в ящик, где хранилась и фотография, продолжал работу над портретом. В очертаниях губ и подбородка портрет был несхож с рисунком, но художник уже не мог и не хотел изменять его. Перед глазами Каштанова стоял тот Полегаев, которого создал он в своем воображении.

— Пусть так, — решил Владимир Владимирович. — Так должно быть.

Через несколько дней портрет был закончен. Художник изобразил Павла Полегаева в матросской форме, в бескозырке, с орденом Отечественной войны на груди. У комендора было несколько орденов и медалей, но Каштанов умышленно нарисовал только тот, который хранила мать. За спиной моряка виднелись луга, поросшие скромными белыми цветами, пологие холмы, маленькая деревушка на пригорке. Ниточка линии электросети убегала куда-то вдаль. Лучи восходящего солнца окрашивали в золотистые тона пшеничное поле, за которым виднелось синее-синее море, незаметно переходящее в прозрачно-голубое небо.

Павел смотрел прямо перед собой. Смел и спокоен был взгляд его чуть прищуренных добрых глаз. Безмятежное ясное лицо моряка дышало здоровьем, молодостью и силой. Но едва заметные тонкие морщинки у глаз и упрямые складки на лбу в то же время придавали всему его облику выражение глубокого не юношеского раздумья.

В тот день, когда должна была приехать Прасковья Евграфовна, Каштанов почти не работал. Несколько раз он брался за кисть, но так и не сделал ни одного мазка. Снова и снова подходил он к портрету, стоящему на мольберте, и как-то недоверчиво и вопрошающе поглядывал на него. Тревожное чувство не покидало художника. Он часто посылал Олю посмотреть, не идет ли Прасковья Евграфовна.

Наконец Оля стремительно вошла в мастерскую и прерывистым шепотом сообщила:

— Идет!

Каштанов поспешил к выходу, но Прасковья Евграфовна уже открыла дверь.

— Здравствуйте, Владимир Владимирович.

Художник что-то невнятно пробормотал и, торопливо взяв ее за руку, подвел к портрету.

— Вот, Павел… Как мог, написал…

Прасковья Евграфовна долго всматривалась в дорогой, словно ожившие черты лица сына и вдруг припала морщинистой щекой к широкой раме.

— Сыночек, родной…

Каштанов вздрогнул. Ему стало душно; он рывком расстегнул ворот рубашки, а Прасковья Евграфовна выпрямилась и, повернувшись к художнику, низко-низко поклонилась ему, прижав руки к груди. Владимир Владимирович, не видя ни растерянно улыбающейся Оли, ни Прасковьи Евграфовны, тоже низко поклонился матери героя.

60 секунд

Борис Похитайло, воспитанник Рижского нахимовского училища, пришел на корабль недавно. «Летняя практика» — это звучало так заманчиво и привлекательно. Еще в училище, сдавая экзамены, Борис мысленно переносился на корабль, в среду «овеянных ветрами всех румбов отважных моряков». Ему представлялось, как он придет на корабль, доложит вахтенному офицеру: «Нахимовец Похитайло прибыл на корабль для прохождения практики!», и тот, вытянувшись по стойке «смирно» и приложив руку к головному убору, ответит строго по-морскому: «Есть!»

Боре представлялся не какой-нибудь корабль вообще, а непременно линкор или крейсер. Впрочем, Боря был не гордый и удовлетворился бы эсминцем…

Каково же было разочарование, когда он получил назначение на обыкновенное аварийно-спасательное судно. Впервые ступив на палубу этой «коробки», Боря почувствовал глубокую обиду. Отдав честь военно-морскому флагу, он неуверенно остановился у борта. Вахтенный у трапа — матрос Данилов — снисходительно, как показалось Борису, обратился к нему:

— Честь имею представиться. Вам кого, юный моряк?

— Я прибыл на корабль для прохождения практики, товарищ матрос, — ответил Боря строго.

— Очень рад. Ждали вас с нетерпением. Сейчас мы вызовем дежурного и будет порядок, — сказал, улыбаясь, Данилов.

Матрос вызвал дежурного по кораблю, которым оказался не офицер, а мичман. Он взял нахимовца за руку и, добродушно улыбаясь, повел к помощнику командира.

Боря окончательно пал духом. Особенно обидно было, что мичман вел его за руку, как маленького. Встречные матросы улыбались и подмигивали Боре. Нет, что ни говорите, но эти минуты шествия за дежурным были, может, самыми неприятными, самыми оскорбительными в жизни; Бориса Похитайло.

Так началась у Бори летняя морская практика.

Корабль все время стоял у стенки и кажется не собирался никогда выходить в море. Словно в довершение всех Бориных несчастий, в море не происходило аварий и бедствий кораблей, которым нужна была бы помощь. Борис втайне даже желал какого-нибудь сверхграндиозного кораблекрушения, в котором бы их «коробка» сыграла героическую роль. Но, как назло, грандиозных катастроф не происходило.

Правда, Боря не терял времени зря, да и боцман не давал особенно прохлаждаться. С утра до вечера юный моряк лазил по кораблю, изучал его от клотика до киля. Матрос Данилов, прикрепленный к нахимовцу в качестве «гида», как выразился в шутку боцман, очень тяготился этими обязанностями. Не раз он обращался к боцману с просьбой освободить его от «преподавательской деятельности», но тот не хотел и слушать об этом.

— Отставить такие разговоры, матрос Данилов! Вы опытный моряк — так, по крайней мере, думал я о вас до сегодняшнего дня, — и поэтому должны передать свои знания нахимовцу.

— Есть, передать знания…

И Данилов снова направился в кубрик, где ожидал его Борис Похитайло.