Читаем без скачивания История Жанны - Елена Глушенко

А Катрин я забрала к себе после того, как умерла от воспаления легких их с Пьером мать. Пьер остался с отцом, и сейчас это был лучший кузнец в округе, такой же мощный и мускулистый, как его отец, только моложе и сильнее. А Катрин, давнишняя подружка, стала моей компаньонкой и помощницей во всех домашних делах.

Она была моя полная противоположность – пухленькая и очень женственная, отрада для глаз Матильды, которая, отчаявшись откормить меня и Жерома, с удовольствием переключилась на Катрин.

Жером вымахал настоящим верзилой. Стройный, широкоплечий – красавец, глаз не оторвать. Из него и Катрин могла бы получиться отличная пара, если бы не одно «но»: Катрин тосковала по Роберу, а Робер тосковал по морю. Такой вот треугольник. Но Матильда не теряла надежды, что все еще устроится, и ее детки (мы все были ее детками) будут счастливы.

Честно говоря, у Катрин не было никаких шансов. Ибо наш Робер, правнук и тезка знаменитого корсара Робера Сюркуфа, грезил только о море. Родители хотели сделать из него добропорядочного буржуа, но у них ничего не вышло. Ему было всего лишь пятнадцать, когда четыре года назад, в 1789, он записался добровольцем на корабль с красивым названием «Аврора» и уплыл в Индийский океан в поисках приключений.

Через три года он вернулся, возмужавший и набравшийся опыта, и уговорил родственников купить небольшой бриг и сделать его капитаном. Так что в настоящий момент его новый корабль «Креол» стоял в гавани Сен-Мало и готовился к отплытию.

Робер набирал команду, запасал провизию и время от времени заглядывал к нам на огонек. Мы с удовольствием слушали его рассказы о морских приключениях, а Катрин, затаив дыхание и приоткрыв рот, не сводила глаз со своего кумира.

В апреле 1789 года к нам приехали дорогие гости – мой крестный и его друг и командир маркиз де Ла Файетт. В малой гостиной, куда все перебрались после обеда, я забилась в самый дальний уголок и притворилась целиком поглощенной вышиванием, а сама во все глаза смотрела на живую легенду.

Де Ла Файетт был оживлен и с большим воодушевлением говорил о целях и задачах открывавшихся в мае Генеральных Штатов, о необходимости реформ и о том, что грядущие перемены должны коснуться всех слоев общества. Отец, прикованный к инвалидному креслу, но не потерявший остроты ума и прозорливости, вставлял критические замечания, а крестный с улыбкой слушал их обоих.

Воодушевление де Ла Файетта было заразительным. Я как губка впитывала слова маркиза и досадовала на отца за его скептицизм и пессимистические прогнозы. Мне было стыдно, что я так мало читала и так мало понимала в том, что обсуждали эти умные и образованные мужчины. Они говорил о физиократах и энциклопедистах, цитировали Мабли и Морелли. И примерно через час после начала дискуссии я дала себе клятвенное обещание дочитать, наконец, многострадальное «Письмо слепым в назидание зрячим» Дидро.

Нет, я, конечно, не была совсем уж невежественной – читала и Вольтера, и Руссо. Помня обещание, данное Франсуа, я прошлым летом одолела, наконец, Монтескье, «О духе законов». Но все же, все теории и философские рассуждения очень быстро отступали перед необходимостью делать ежедневную работу и забывались.

Если честно, мне было не до высоких идей. Со временем папа совсем устранился от текущих забот, и я все делала сама. А отец полностью переключился на то, что всегда любил больше экспериментов в сельском хозяйстве – на историю.

Его интересовало многое: и исход бриттов на континент, и зарождение бретонского самосознания. В настоящий момент он работал над документами, описывающими возвращение в Бретань после долгого отсутствия Алана Барбеторта, крестника аглосаксонского короля Ательстана.

Вместе с Барбетортом в Бретань из Англии приехал и Аранкур, наш предок. Это было в 937 году от Рождества Христова.

Уже поздно вечером, когда гости уехали, и мы с отцом остались одни, я спросила его, откуда у него такой скептицизм и неверие в возможность реформ.

– Ах, девочка моя, – сказал папа, – совсем наоборот. Я знаю, что перемены назрели. Более того, они неизбежны. Просто я совсем не уверен, что это будут перемены к лучшему. Ла Файетт всерьез полагает, что ему удастся наложить новые демократические свободы, так успешно отвоеванные им в Америке, на старую систему, которую он менять не намерен. Какая наивность! Он не догадывается, что волна, которую поднимают он и горстка таких же прекраснодушных философов, смоет все на своем пути, в том числе и тех, кто ее поднял.

Дальнейшие события показали, насколько отец был прав.

Очень скоро по всей Франции начались беспорядки и волнения, быстро переросшие в восстания. Крестьяне, доведенные нищетой до отчаяния, грабили и разрушали замки, сжигали архивы, отказывались платить налоги и принуждали сеньоров соглашаться с полным отказом от всех своих прав и рент. Тех же, кто упорствовал, убивали. Это было время «Великого страха».

Однажды завертевшись, огромная машина уже не могла остановиться. События мелькали с калейдоскопической быстротой: отмена сословных привилегий, гражданское переустройство церкви, национализация церковных земель и имущества эмигрантов, отмена феодального наследственного права и, как апофеоз всего, свержение монархии.

Бедная Франция! Она, как чудовище из сказки, отчаянно пыталась избавиться от старой ненавистной шкуры. Однако вместо прекрасного принца на свет появлялся еще более страшный монстр. Может, и билось в его груди любящее сердце, да вот только руки были по локоть в крови.

Лишь со временем «элитарные революционеры Просвещения», мечтавшие о совмещении монархии и порядка со свободою и торжеством демократических начал, наконец-то осознали, что упразднение наследственного дворянства неизбежно привело к «упразднению» самих дворян.

Одни смирились и пытались приспособиться к новым условиям. Другие эмигрировали и издали оплакивали свою прошлую жизнь и горькую судьбу. Третьи плели заговоры, подготавливая роялистский переворот и вторжение войск контрреволюционной коалиции.

Ну а мы – мы просто пытались выжить, наивно надеясь, что буря, разящая все вокруг, все-таки обойдет нас стороной. Силы, в соответствии с нашим древним девизом, еще оставались, а вот мужество, честно говоря, было уже на исходе.

Не могу сказать точно, почему до сих пор наши крестьяне сохраняли лояльность.

Может, потому что они не голодали – нас всех кормило море. Кроме того, барон, не охотившийся сам, не запрещал другим охотиться в своем лесу. Да и поля наши, обрабатываемые в соответствии с последними достижениями сельскохозяйственной науки, давали достаточно зерна и кормовых трав (кстати, картофель мы начали выращивать первыми в округе).

А может, еще и потому, что скромность и непритязательность обитателей замка Меридор не давали повода упрекнуть их в роскоши и расточительстве. Ну не были мы ни тиранами, ни кровопийцами!

Как бы то ни было, мы продолжали жить, с тревогой встречая каждый новый день. Жизнь человеческая ничего не стоила. Достаточно было малейшего подозрения не то что в причастности в контрреволюционному заговору, а даже только в сочувствии к роялистам.

С ужасом узнали мы, что замок Комбург превращен в казенную крепость, а его хозяева, граф и графиня де Шатобриан, отправлены на эшафот. Я не могла без слез думать о том, как бедный Франсуа, младший брат погибшего, воспримет это известие.

Милый мой друг, мы так давно с ним не виделись! Последняя наша встреча состоялась весной 1786 года. Вскоре после этого он записался младшим лейтенантом в Наваррский полк, отвергнув карьеру как флотского офицера, так и клирика.

Мы продолжали переписываться.

Поначалу его письма излучали оптимизм и жизнерадостность. В восторженных выражениях он описывал блеск королевского двора, доступ к которому получил благодаря древнему имени и многочисленным связям своего семейства.

Но со временем настроение Франсуа начало меняться. Его стали раздражать чудовищная роскошь, пустые забавы и бессмысленное времяпрепровождение. Светские салоны, которые он посещал, оказались заполнены пустоголовыми велеречивыми болтунами и жеманными сплетницами. Он стал тяготиться великосветским обществом и сблизился с литературными кругами. В своем последнем письме он писал, что литературное творчество привлекает его все больше и больше, и даже намекал, что приступил к созданию некоего шедевра.

А потом наступил 1789 год, и наша переписка прервалась. Я не знала, что с ним, где он. И жив ли вообще.

Я отсидела все части тела, какие у меня были, но уходить с валуна так не хотелось. Решив, что, раз больше нет сил сидеть, тогда можно полежать, я растянулась во весь рост. Камень приятно грел спину, я снова закрыла глаза и в который раз попыталась освободиться от мыслей вообще. Безрезультатно. Перед глазами немедленно возник образ того, о ком я думала тысячу раз, безумно устала думать, но не думать не могла.