Читаем без скачивания Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране - Игорь Голомшток

— Есть немножко.

— В тюрьму захотел?

Я отошел и в недоумении остановился посреди зала. Через пару минут подошел ко мне молодой парень латиноамериканской наружности и осведомился, в чем проблема. Разговаривая с ним, я машинально залез в наружный карман своего пиджака и вытащил несколько долларов — очевидно, сдачу с какой-то купюры. Парень моментально выхватил у меня деньги и убежал. Так меня ограбили во второй раз. Подошел другой парень, похожий на первого, и задал тот же вопрос. Я заметил его раньше: он стоял у стены и наблюдал за нашим предыдущим разговором.

— Это твой приятель? — спросил я.

— Нет, я его не знаю. А в чем проблема?

Я сказал о потере денег и билета, что обратился к полиции…

— Да ты не туда обратился. Полицейский участок тут недалеко. Пойдем, я тебя провожу.

Мы вышли из вокзала. Шли долго. Окрестности нью-йоркской Центральной автобусной станции тогда представляли собой зрелище устрашающее: полная темнота, огромные захламленные пустыри, где-то далеко — ветхие дома, очевидно, предназначенные на слом. Спустились в подземный переход, и тут парень начал хватать меня за грудки.

— Снимай ботинки!

— Зачем тебе ботинки? — спросил я, отталкивая его.

Тут он начал ныть: он из Пуэрто-Рико, семья, дети, нет работы…

— Слушай, — сказал я, — давай я дам тебе часы (часы у меня были хорошие), но с условием, что ты проводишь меня обратно до автобусной станции.

Он радостно согласился. И пошли мы обратно, дружески беседуя, раскуривая мои сигареты, и у вокзала расстались, пожав друг другу руки. Но на этом мои приключения не закончились.

Все это происходило 30 ноября, в Хэллоуин — праздник ведьм и прочей нечистой силы. Мимо вокзала двигалась большая толпа ряженых, и меня втянуло в нее, как в воронку, завертело, а потом выбросило наружу. Осмотрелся: карман пиджака был оторван и последняя мелочь исчезла. Но тут же ко мне подошли и вручили бумажник, футляр от очков и носовой платок. Не думаю, случись такое где-нибудь в Лондоне или в Париже, что я отделался бы лишь материальными потерями.

Было три или четыре часа ночи. По телефону-автомату я позвонил Боре Шрагину с оплатой за счет получателя (тогда была еще такая форма связи), но Борис, ничего не поняв, повесил трубку. Что было делать? Я подошел к стоянке такси, объяснил шоферу ситуацию и попросил 25 центов, чтобы позвонить друзьям, а потом отправиться к ним в Бронкс. Очевидно, для шофера подобная ситуация не была уникальной. Монету он дал, и часам к пяти утра я оказался у Шрагиных. Слава Богу, свой портфель я забыл у Комара и Меламида, а то бы не видать мне своих книг и бумаг, которые в нем находились.

* * *

В Гарварде я доделывал книгу о тоталитарном искусстве: вставлял новые куски, шлифовал стиль… Надо было ее куда-то пристраивать, что оказалось не так-то просто. Во времена, когда я работал над книгой, само применение термина «тоталитаризм» к Советскому Союзу воспринималось как идеологический рецидив холодной войны. Наконец в Лондоне появился (не помню откуда) некий итальянец, отрекомендовался представителем какого-то итальянского издательства и выразил готовность напечатать книгу. Рукопись он прочитал: «Белиссимо! Брависсимо!.. аванс?» Он раскрыл чековую книжку, достал ручку, подержал ее над пустым бланком, потом спрятал ее в карман и сказал, что мы встретимся завтра и он вручит мне чек. На следующий день он не появился; не появился и через два, и через три дня, и через месяц… Еще одна издательская контора высказала интерес, но дальше предварительных переговоров дело не пошло. Как оказалось впоследствии, консультантом там бы тот же итальянец, который очень не посоветовал печатать книгу. Загадка природы!

Возможно, рукопись так и пролежала бы у меня на полке, если бы не Эндрю Нюрнберг. Эндрю окончил отделение славистики Лондонского университета, во время прохождения практики в Москве подружился с компанией друзей Маши Климовой, каковая компания вилась вокруг «дядюшки» Ростислава Борисовича[10], и Эндрю разыскал меня вскоре после нашего приезда в Лондон. Тогда он работал клерком в маленьком литературном агентстве, которое перешло к нему после смерти хозяина (сейчас это одно из крупнейших литературных агентств Великобритании с отделениями в России, Китае, странах Восточной Европы и Прибалтики). Его стараниями в 1990 году книга вышла в английском издательстве «Коллинз Харвилл» в блестящем переводе Роберта Чандлера, одновременно отдельным изданием в США и в переводах во Франции и Италии. Любопытная деталь: судя по рецензиям, в Италии и во Франции книга была встречена тепло, но получила довольно холодный прием в Англии и США. Очевидно, для людей, не переживших на собственном опыте идеологического пресса тоталитарного режима, само это понятие воспринималось не более чем некая научная абстракция. В России книга была опубликована в 1995 году, и, кроме парочки довольно злобных рецензий, широкого обсуждения в прессе не нашла.

Глава 10. Встречи (штрихи к портретам)

Моя работа в Оксфорде, а потом на радиостанциях давала возможность встречаться со многими интересными людьми.

Культурная жизнь в Оксфорде била ключом. Давал концерты Герберт фон Караян, Нуриев ставил в университетском театре «Ромео и Джульетту» Прокофьева, приезжали с лекциями звезды мировой науки и наши известные эмигранты: Синявский, Коржавин, Войнович, Зиновьев, Ростропович… Завязывались отношения, продолжавшиеся много лет.

Приезжал с выступлениями и Иосиф Бродский, уже нобелевский лауреат. Мы с Ниной решили устроить в его честь обед в нашем доме и пригласить преподавателей-славистов. Уже с утра раздавались звонки от поклонниц Бродского с указаниями, каким луком заправлять и каким перцем посыпать (что-то в этом роде) котлеты для Иосифа. Народу собралось довольно много. Бродский пришел раздраженный и мрачный — у него были неполадки с сердцем. Пришлось вызывать врача.

Я посадил его за стол рядом с Анной Пеннингтон, преподавательницей в женском колледже Санкт-Маргарет. Маленькая, незаметная, похожая на серенькую мышку, преданная свом коллежским девочкам, Анна была известна как переводчица, автор солидных монографий и специалист по русской церковной музыке. Бродский сидел мрачный, еще не оправившись от приступа. И вдруг его осенило: «Так вы Анна Пеннингтон, — обернулся он к Анне, — это вы перевели Васко Попа?» Как считал Бродский, эти переводы стихов югославского поэта повлияли на ход европейской поэзии. Он стазу ожил, обнял Анну, и настроение за столом поднялось. На следующее утро мы уже сидели в ресторанчике, где Иосиф обсуждал с Анной стихотворные дела.