Читаем без скачивания Воспоминания старого пессимиста. О жизни, о людях, о стране - Игорь Голомшток

Каждый год Юра ездил к себе на родину — в Кабардино-Балкарскую АССР, чтобы посетить могилу своих родителей. Естественно, что в этой маленькой республике он почитался национальным героем. Его встречало все партийное и республиканское начальство, везли на банкет, где по восточному обычаю пили из рога за его здоровье. Как-то на таком банкете Темирканов напился и начал ругать присутствующее там коммунистическое руководство. «Вы, — кричал он, — убийцы, у вас руки по локоть в крови!..» После чего первый секретарь компартии республики проводил его к машине, пожал руку и сказал: «Юра! Я тебя всегда уважал, а теперь еще больше уважаю!» Очевидно, этим маленьким начальникам тоже было неуютно ощущать себя под большим сапогом Кремля.

«В Ленинграде я боюсь выходить на улицу с собакой — они ее укусят», — говорил он про население Северной столицы. Я спрашивал, почему бы ему не остаться на Западе. Юра отвечал, что не может бросить находящийся в полной нищете коллектив Мариинского театра, где он был главным дирижером, а так, пользуясь своей международной репутацией, он имеет возможность дать им подработать на зарубежных гастролях. Юрий Темирканов был одним из самых удивительных людей, с которыми мне довелось общаться.

* * *

Через профессора Джона Фенелла, который был тогда главой оксфордской славистики, мне удалось пригласить с лекцией для наших студентов Наума Коржавина. Он преподавал тогда в каком-то американском университете и жаловался: студенты приходят на лекции только затем, чтобы набирать баллы, и ровно через 45 минут встают и уходят. Он явно нервничал перед незнакомой аудиторией. Тема его лекции была о современной русской литературе и поэзии. Я представил его аудитории. «Прежде чем перейти к литературе, я хочу…» — заявил Коржавин, и начал говорить о чем-то не по теме. Прошло полчаса, я дернул его за рукав. «А, — сказал Коржавин, — но прежде я хочу…» И опять не по теме. Прошел час, надо было освобождать помещение. Я показал ему на часы. «Ну, ладно, давайте я стихи почитаю». Я боялся посмотреть на аудиторию, но студенты слушали и улыбались. Очевидно, англичане привыкли к эксцентрикам и хорошо понимали таких людей. Наум почувствовал себя в другой атмосфере и расслабился.

Был приглашен в Оксфорд (не без моей подачи) в качестве гостя-писателя Владимир Войнович. Ему была предоставлена месячная стипендия, жилье в колледже и полная свобода действий; никаких обязанностей такое приглашение не накладывало. Я не был знаком с ним в Москве, но изо всех молодых писателей я больше всего ценил Войновича. В Оксфорде он оказался удивительно похожим на собственных персонажей: такой же открыто бесхитростный взгляд на окружающее, тот же простодушный здравый смысл безо всякой политической запутанности. Как-то у нас дома собралась большая компания, и речь зашла о морали, о честности. «Что же вы и жене своей не врете?» — спросил у Войновича один из присутствующих. «Нет, и жене тоже», — с удивлением ответил Володя. Стиль — это человек, говорят французы.

Приезжали в Оксфорд и деятели из Страны Советов. Как-то позвонил мне Джон Фенелл и поинтересовался, кто такой писатель Солоухин, чей визит ожидается в Оксфорде. «Ну, это вроде вашего Национального Фронта, только хуже», — сказал я. Дальнейших комментариев не потребовалось. Солоухина пригласили на обед, после чего проводили в его комнату и пожелали спокойной ночи. Говорили, что он очень обиделся.

Условия научной и преподавательской работы в Америке были несравнимы с таковыми в Англии, и цвет английской славистики постепенно перебирался сюда. Разъезжая с лекциями, я имел приятную возможность встречаться со своими старыми английскими друзьями.

Алекс Де Йонг, бывший в мое время преподавателем в Оксфорде, теперь возглавлял славистику в университете штата Колорадо. О Колорадо я слышал только как о родине колорадского жука, который, согласно сталинской пропаганде, был подброшен американской разведкой в СССР и опустошал колхозные поля, о чем я и сообщил аудитории в начале своей лекции о тоталитарном искусстве. Когда-то Алекс написал книгу о Сталине, и мы с Пятигорским снабжали его байками из наших биографий. В начале книги Алекс выражал благодарность за помощь разным лицам, в том числе и нам, но особенно благодарил «“Джека Даниэля”, без которого эта книга не была бы написана». В его просторном доме на вершине одного из холмов мы и распили бутылку этого замечательного американского виски. Утром, когда мы вышли на свежий воздух, он показал на соседний холм: «Видите, это мое, а вот та речка, которая внизу, это тоже мое». Ну совсем как Ноздрев, только в отличие от гоголевского персонажа и холм и речка действительно принадлежали ему.

В жизни Алекса Де Йонга был один примечательный момент. Его мать была русская эмигрантка первой волны, отец — голландский еврей. В 1930-е годы мать открыла в Берлине модную пошивочную мастерскую, обшивала нацистскую элиту и прятала мужа от гестапо. О том, что он наполовину еврей, Алексу сообщил его умирающий отец; Алекс тогда уже преподавал в Оксфорде. Очевидно, мать по инерции тех страшных времен до конца сохраняла эту тайну даже от собственного сына.

Майкл Скеммел (Миша Скамейкин, как переводили его имя наши диссиденты), будучи в Лондоне главным редактором журнала «Индекс цензуры» и председателем Общества помощи писателям и ученым в недемократических странах, лет двадцать писал толстенную монографию о Солженицыне, которая после опубликования вызвала резкое неудовольствие ее персонажа. Потом, перебравшись в Америку, став профессором Корнуэллского университета и директором Исследовательского института при нем, кажется, им же и основанного, еще лет двадцать писал столь же толстую биографию Артура Кестлера. Пригласив меня с лекцией в Корнуэлл, Майкл с гордостью показывал свои владения: большой дом, обширный участок с двумя или тремя огромными сараями, которые Майкл намеревался переоборудовать под театр и выставочные помещения. В Англии он жил в небольшом домике где-то в далеких предместьях Лондона.

Глава 11. «Второй процесс над А.Д. Синявским»

Четыре года мне пришлось мотаться между Лондоном и Оксфордом, где продолжала работать Нина. В 1982 году ее работа закончилась, и мы переехали в Лондон. Купили просторный дом, и жизнь постепенно входила в обычную колею. Все было бы хорошо, если бы в спокойную атмосферу Лондона не начал проникать ветерок эмигрантских склок с континента.

Здесь я позволю себе некоторое отступление, в свете которого яснее проступала бы подоплека событий, о которых пойдет речь в дальнейшем.

С начала 1920-х годов главным центром русской эмиграции стал Париж. Здесь издавались русские газеты, работали издательства, раскинулась сеть русских ресторанов, была даже консерватория им. Рахманинова… Париж притягивал политических беженцев из красной России самых разных политических установок — от монархистов до социалистов. Ничего подобного не было в Лондоне.