Читаем без скачивания Детородный возраст - Наталья Земскова

…И тем самым спасает их всех? Ну конечно, она возвращается. И спасает их всех. И себя? И себя.

Ясно одно: ее туда не взяли, велели радоваться. Здесь.

Маргарита смотрела на голую ветку в окне, на белые занавески, на бесцветный гладкий кафель, на десятилетиями ею обжитый, одинаковый всюду больничный пейзаж и чувствовала, что события последних дней уже не вызывают в ней такого острого приступа отчаянья, как было вчера. Усталость и равнодушие – и больше ничего.

Она закрыла глаза и отвернулась к стене. Боль становилась нестерпимой, давно нужно было попросить обезболивающее, но было страшно вставать. Однако пришлось. Подняться заставил приступ рвоты. Стало чуть легче, она опять легла и тут же задремала, но это был не сон, а балансирование между сном и бодрствованием. Сознание беспорядочно скользило по событиям последних дней, по Италии, особенно по Риму и Флоренции, опять возвращалось к прогулке у моря и словам незнакомца о том, что мир заслуживает безусловной радости. И тут ее внезапно ударило: а ведь дело именно в том – в ощущении радости, которое она как-то вдруг потеряла. За это, видимо, и наказывают.

Он сказал: «безусловной». То есть неважно, что там происходит, и условия ставить нельзя…

Разбуженная этой мыслью, Маргарита опять, борясь со слабостью, встала, опять подошла к раковине, погрузила лицо в ладони с водой и стояла так, пока вода не утекла сквозь пальцы, набрала ее снова и снова охладила щеки и лоб. «Господи, ведь это же так просто!» – прошептала она почти вслух и, пронзенная своим открытием, побрела к окну, чтобы опереться о подоконник и взглянуть на небо. Откуда-то из глубин памяти, из где-то прочитанного или услышанного явилась мысль: человек, излучающий волны радости, идет по верному пути, всё дело в этих самых излучениях. И самый тяжкий грех – уныние, то есть волны печали и грусти, они блокируют возможности. Просто! Почти примитивно. И все об этом знают. Знали… И продолжают излучать не то. И скоро будет некуда деваться от всеобщей тоски, серой ватой обволакивающей душу.

– Я постараюсь, – прошептала Маргарита. – Я буду, буду… Я буду стараться.

Ее совсем не угнетало, что она в больнице и что одна, в какой-то мере это было даже лучше, легче. Не нужно принимать решения. Не требуется действий. И можно всё обдумать и понять.

Приходили и уходили врачи, о чем-то спрашивали и что-то записывали – она старалась быть любезной, адекватной. Приходил следователь и тоже спрашивал и всё время писал. Приходил Валера и долго сидел у кровати, пытаясь шутить и смеяться, но этот неловкий, деланый смех лишь выдавал его растерянность, а на его вопросительные взгляды она не знала, как ответить.

Кружилась голова, чуть-чуть подташнивало, ныли ссадины и порезы, но в целом состояние было вполне приличным, и через три дня по настоянию мужа ее выписали – долечиваться дома.

Лечить сотрясение – это значит лежать и не нервничать.

Маргарита вернулась домой и опять улеглась лицом к стенке, объяснив, что глаза режет свет. Но, прежде чем отгородиться, воткнула в розетку давным-давно разрядившийся мобильник, на котором не оказалось ни одной царапины. И сразу высветилось сообщение: этот абонент звонил сорок семь раз, последний – сегодня в десять утра.

Абонент был Кириллов.

Дня через два наступила зима. Не настоящая, конечно, но зима – с колючим холодом и, главное, со снегом. Снег всё прикрыл и приукрасил. И отделил «сегодня» от «вчера». Маргарита любила снег. Снег – нечто стабильное, обещание, что хуже уж точно не будет. Снег отменяет безумства, даруя покой. А покой – это много. Тоже повод для радости, если очень стараться.

Она вышла из дома без цели и сразу увидела его на противоположной стороне продуваемого всеми ветрами двора. Кириллов сидел на качелях, подняв воротник своей короткой куртки и кутаясь в огромный рыжий шарф, разглядывал прохожих. Заметив Маргариту, он привстал. Остановилась и она, и несколько секунд они смотрели друг на друга, не двигаясь, не пытаясь приблизиться и ничего не говоря. Наконец, она медленно повернулась и пошла в противоположную сторону. От воздуха сейчас же закружилась голова. Образовался первый осенний ледок, и нужно было очень стараться на каждом шагу, чтобы не потерять равновесие.

Кириллов догнал ее в три-четыре прыжка – он-то уж точно ничего не боялся – и севшим от волнения голосом спросил:

– Что… что с твоим телефоном?

Маргарита молчала и еще тщательнее смотрела себе под ноги, старательно обходя отполированные и подозрительные места, которыми был сплошь усеян весь и без того небезупречный двор.

Кириллов напрягся, подбирая слова и стараясь не обгонять ее, – он всегда ходил быстро и прямо – какое-то время молчал, затем очень тихо спросил:

– Ты не хочешь со мной разговаривать? Да? Ты не хочешь… Но тогда объясни почему. Торчу здесь третий день, на этих вот качелях, тебя нет нигде. Я решил было, что-то случилось.

Маргарита ускорила шаг.

– Ты бы мог говорить чуть-чуть тише? От шума болит голова. Прости, я плохо себя чувствую и вышла на минуту. Я не могу и не хочу объяснений.

– Но почему? Что изменилось за те пять дней, что мы не виделись?

Сузив свои вмиг ставшие азиатскими глаза, Кириллов смотрел с таким искренним непониманием, что Маргарите на минуту стало его жаль.

– Я был в Москве, позавчера приехал. В Италии оставил телефон, мне кажется, в гостинице. Теряю вещи, как девица. А там все номера, твой тоже. Насилу выпросил вчера у Толстоброва, соврал, что я твой брат. Троюродный. Он не поверил. Ну, что случилось, наконец?

Он сделал несколько шагов вперед и перегородил ей дорогу – она осторожно его обогнула.

– Не пять, а десять, – вырвалось у нее. – Ты ошибся.

– Что десять?

– Десять дней назад была Италия.

– Да? А кажется, что год. Потому что я жутко соскучился.

Некоторое время они двигались молча, миновали двор, вышли на уличный тротуар, и Маргарита будто издалека услышала изменившийся голос Кириллова:

– Что такое? Ты плачешь? Ты плачешь?

Порывшись в карманах, Кириллов достал платок, стал вытирать ей слезы и только сейчас заметил глубокие царапины, замаскированные тональным кремом. Она отворачивалась, закрывая лицо руками.

Кириллов едва не силой подвел ее к своей машине, припаркованной тут же, у тротуара, усадил и резко рванул с места.

– Останови машину.

– Не остановлю.

– Куда мы едем?

– Не скажу. Ко мне домой.

– Я не могу.

– Я тоже. И знаешь, поджимает время. Некогда нам ссориться.

Маргарита не поняла, но уточнять и спрашивать не стала. Не хотелось узнать что-нибудь неприятное и вообще втягиваться в разговор. Вот, вышла погулять, называется. Она сидела отвернувшись, и ей казалось, что это уже было с ней когда-то. И с Кирилловым тоже.

Пробок на дороге не оказалось, и вскоре они уже ехали по центру, затем входили в классическую питерскую коммуналку с широкой обшарпанной лестницей, дырами в вековых стенах и громоздкими потертыми дверями.

– Квартира пятикомнатная, но жильцов немного: две бабушки и я, – скороговоркой объяснял Кириллов, не давая ей опомниться и что-то возразить. – Две комнаты мои, одна совсем пустует, опечатана. Соседки на работе, в институте, – обеим семьдесят, и все преподают. Здесь жила моя старая тетка, и, когда она умерла, я сюда переехал. Два года назад. А мама там, на Лиговке.

Маргарита в который раз подумала, что ничего о нем не знает, и эта информация – единственная, что он соблаговолил ей сообщить.

Одним движением он открыл замок, быстро провел ее по длинному извилистому коридору, где им никто не встретился, и, когда они оказались в комнате, не говоря ни слова, подхватил на руки, поставил, поцеловал в обе ссадины и опять ощутил на губах ее слезы. Он ни о чем уже не спрашивал, исследуя губами ее лицо, шею и медленно спускаясь ниже.

Восемь страшных дней были вычеркнуты, лишь только она вдохнула его запах и ощутила его тяжесть и напряженное дыхание. Всё закружилось и как будто бы взлетело вверх. Она не поняла, как оказалась на диване, как прижала к себе его голову, как они сплелись в одно целое, и это не было ни страшно, ни стыдно. Исчезли город, комната и мысли. Исчезло осознание того, что происходит. Исчезло всё. Разноцветный калейдоскоп во всё небо разрастался и уходил ввысь, втягивая ее в свои потоки. Она то взлетала вверх – всё выше и выше, – то кружилась с зелеными звездами, то мягко струилась над чем-то. Она и сама излучала эти ослепительные огни, плела из них узоры и улетала, совсем не думая о том, как будет возвращаться. И как же не хотелось возвращаться! Тела будто и не было вовсе. Каждое движение приносило волну наслаждения, которое росло и зрело изнутри и вдруг разразилось пульсирующим долгим взрывом. За ним последовали короткая пустота – и медленное приземление.