Читаем без скачивания Детородный возраст - Наталья Земскова

– Понятно, ветер дальних странствий.

– Не знаю. Нет, кажется, не ветер. Не только ветер. Ну, как бы это передать? Ты понимаешь, я чувствую, что не могу сидеть в одной стране всю жизнь – клаустрофобия такая. И уверен, что это не лечится. Мне нужно много стран, и нужно, чтобы всё менялось: занятие, пейзаж, работа, люди. Нет, я неверно объясняю, это всё вторично – про пейзаж. Я так устроен, что не выношу привычки, статики. Только я к чему-то привыкаю, как начинаю тяготиться связями, стабильностью, застывшей формой – клеткой. Ощущением, что так будет всегда. И так – во всем. Я в детстве поменял пять школ – из двух ушел, из трех меня погнали. Мне хорошо, пока есть новизна, начало, тайна. Но тайна исчезает, предмет освоен – и я впадаю в панику и в скуку. Я бросал институты и квартиры из-за своей натуры, не говоря уже о людях. Единственное, что я пока не поменял, так это город – не на что менять в этой стране.

Кириллов дернулся и встал, все-таки вытащил сигарету, закурил, пересел на подоконник, съежился и сказал почти шепотом:

– Оставим, глупо и неинтересно. И, видимо, не соответствует истине. Всё так, если приблизительно и внешне. Вот рассказал – и всё не так.

Он замолчал и отвернулся – молчала и она, придавленная этим объяснением. Наконец, спросила:

– Может быть, дело в стране?

– Нет, вот именно нет. И неважно, какая страна. Важно, что нужно покинуть эту. Возможно, на время. С Америкой не вышло, но мы уже втянулись: сидели в Сети и искали программы и каждую неделю ходили в консульство на собеседование – год, два, три. Ну, попутно учили язык и искали лазейки. Ни с того ни с сего появилась Канада, очередная молодежная программа. Мишка скачал документы, мы заполнили и забыли. Месяца три, что ли, назад… Ну и как раз перед Италией они звонят и приглашают на беседу. Вот именно сейчас, когда я, в общем, и раздумал.

– Раздумал? – оживилась Маргарита. – Отчего?

– Да от всего. Не знаю, надоело.

– Нет, я серьезно.

– Из-за тебя и… Есть еще причины.

Какое-то время оба напряженно молчали, затем неожиданно для себя Маргарита сказала:

– Это не причины, и ничего ты не раздумал.

– Да? – удивился Кириллов и, словно прося помощи, весь подался на звук ее голоса и застыл.

Она немного помолчала и с улыбкой сказала:

– Ну конечно. Когда требуется что-то кардинально переменить – уехать, развестись или жениться, начать новое дело или его бросить, – вдруг выясняется, что прежний образ жизни тебя держит всеми руками и ногами: заболевают близкие, а дальние впиваются и голосят. Но стоит лишь это притяжение чуть-чуть преодолеть, все выздоравливают, замолкают и отходят. Это нормально, это закон гравитации, очень просто.

– Значит, мне нужно преодолеть тебя, а я не знаю как.

– Ничего не нужно. Я голосить не стану, обещаю. Когда ты улетаешь?

– Улетаю? Я еще ничего не решил.

Он встал, медленно приблизился к Маргарите, но она в две минуты оделась, закрутила волосы и мягко отстранила его руки:

– Ты прав, уже поздно, мне давно пора.

Эра Самсоновна, присев на стул возле кровати, считает мой пульс. Должно быть, это сон. Но нет, я слышу тиканье часов и шаги в коридоре. Глаза Эры полуприкрыты, губы что-то шепчут. Одета, как всегда, безукоризненно: бордовые и серебристые тона оттенков четырех-пяти плюс серебристые браслеты, серьги, цепи. И резковатые, но небанальные духи. По больнице ходят легенды о том, как и где она одевается и сколько тратит на это времени и средств. У нее бескомпромиссный вкус, не позволяющий ей не только никакой вольности во внешнем виде, но даже невыразительности, бесцветности, обыкновенности. Никак – не для нее. Наряд Гамбург – всегда высказывание, послание миру. Неважно, прочитают его или нет, она сама нуждается в этом сочинении. Я смотрю на роскошную Эру и думаю о том, что дело не только во вкусе, скорее, это один из видов выживания, попытка придать художественный, или хотя бы эстетический, смысл бесцветной жизни. А чем успешнее и состоятельнее жизнь, тем невыразительнее может быть образ. Я сама замечала: люди успешные порою внешне выглядят «никак» не потому, что им всё равно или проблема со вкусом, а потому, что полностью реализовались, исчерпали себя в другом, в главном. Их воплотившемуся «я» просто не требуется дополнительное «оперение», внешний рисунок. Вот, кстати, Наташа Ростова…

В последнее время мне не дает покоя Наташа Ростова, и я мысленно перелистываю Толстого, удивляясь тому, что его любимая героиня не понята, прочитана совсем не так, по сути оклеветана. Настоящая Наташа не в первом, а в четвертом томе, где она жена Пьера, мать семейства. Ну, в первом томе понятно: пора цветения, предчувствие любви, восторг, грезы… Любовь зовут – любовь является. Сначала в образе Андрея Болконского, затем – Анатоля, и на тот период это смысл Наташиной жизни. В конце романа от той Наташи, кажется, не остается ничего. Какие балы, какие восторги? Она отказывается от света, посвятив себя дому и детям, как пишут во всех учебниках и статьях, «опускается» и может по целым дням не выходить из детской, не одеваться и не причесываться. И это слово – «опустилась» – до сих пор, еще со школы, гвоздем сидит в голове: Наташа – опустилась. Ужас, ужас, ужас. Наташа Ростова, символ юности, олицетворение чистоты, бескомпромиссности, искренности, шастает в капоре по дому и вытирает детям сопли. Невозможно. Да глупость несусветная, и ужаса никакого. И Толстой говорил не о том. Всё дело в инстинкте и зрелости. Женском инстинкте и женской же зрелости, исходя из которых она просто не может пуститься по балам и салонам (что, кстати, требует вложений отнюдь не меньших, чем семья), оставить маленьких детей на нянек и кормилиц. Известно, как эти дети выживали в девятнадцатом веке – из трех один. Антибиотиков, прививок не существовало, почти всё зависело от ухода. Вот она изо всех сил и ухаживала, не доверяя всяким там нянькам. Классический вопрос приоритетов. А совмещать две сферы жизни – домашнюю и светскую – ну разве что за счет детей. Это черным по белому написано у Толстого: Наташа не берет детям кормилиц и кормит сама, сама встает к ним ночью, сама лечит и выхаживает, боясь отойти хоть на час. Какие при этом балы-то? Мать в ней вытесняет всё остальное.

Странно и любопытно другое: при таком бурно выраженном материнском инстинкте ей удается еще и любить (и даже ревновать) мужа – обычно муж в таких случаях отодвигается на восемнадцатый план и ценится лишь как необходимое условие существования семьи.

Как оказалось, Наташа Ростова с ее инстинктом и капором не дает покоя не только мне. Вчера, проходя по коридору, уловила кусок телеинтервью с вездесущей героиней нашего времени К. С., которая довольно искренне, связно и убедительно объясняла свою устойчивую фобию в отношении законного брака: не желает она превращаться в Наташу Безухову, желает порхать, желает жить. Даже зауважала девушку: мне бы так не суметь, здесь позиция, жизненный выбор. Классический вопрос приоритетов. А я… Я уже сейчас с ног до головы бесцветная от страха за ребенка полубезумная Наташа, не помню, когда видела себя в зеркале.

Всё это лоскутным вихрем проносится в голове и укладывается в ясную картинку: мне снилась Наташа Ростова в каком-то светлом и уютном балахоне, с сияющей и даже озорной улыбкой. Кажется, она говорила, что проживает единственно возможную и счастливую для нее жизнь, и ей смешно всё то, что про нее написано. Как жаль, что я проснулась.

Залюбовавшись сочетанием бордового и серебристого и снова поразившись тому, до чего же Эра напоминает Бабу-ягу, интеллигентную, современную, я забываю поздороваться и лишь смотрю, не шевелясь. Она нахмурена, сосредоточенна, погружена в свое, то есть в мое, и я чувствую, что опять что-то сгущается. Правда, не то, что я думаю. Эра Самсоновна долго вдумчиво молчит, потом мягко и сочувственно бросает:

– Ты знаешь, мне не нравится твой пульс. Вот что ты будешь делать!..

– Мой пульс? – не понимаю и пытаюсь приподняться. – А что с ним?

– Лежи, лежи. Не можешь вспомнить, какой он был раньше?

– В покое шестьдесят – шестьдесят пять. Ну семьдесят. И очень редко выше.

– Теперь под сто, во сне я насчитала девяносто. Вчера сто сорок, после того как ты ходила. Многовато.

Она непроизвольно поправляет свои украшения, барабанит пальцами по истории болезни, опять измеряет живот, слушает сердцебиение ребенка, затем мое сердце и принимается что-то писать, после чего спрашивает:

– Мы сколько принимаем гинепрал?

По этому «мы» я понимаю, что выписывать меня пока никто не собирается, и, вздохнув с облегчением, отвечаю:

– Давно, два месяца, наверное. А что, вредно?

– Что за вздор! Вы меня с ума сведете. Вреднее мысли, страхи. Запомни: страхи. Другое дело, что у гинепрала одно из побочных явлений – усиливается сердцебиение, тахикардия. Придется отменить пока что и принимать лишь в крайнем случае. Понятно? Мы сделаем УЗИ, ну и что скажет кардиолог… Не пугайся, нечего бояться.