Читаем без скачивания Малая Глуша - Мария Галина

Над иконами тоже красовались бумажные цветы. Горела лампадка. Когда он присмотрелся, то понял, что лампадка тоже электрическая, трепещущий огонек в имитации фитиля бился, словно заключенная в стекло бабочка.

– Вы вместе или сами по себе? – спросила тетка.

– Ну, как сказать? Пришли вместе. – Он думал, как сказать половчее, чтобы не обидеть Инну.

– Кровать одна нужна, спрашиваю?

– Нет, что вы, – торопливо сказал он.

Ему было неловко.

– Тогда ты, хлопчик, лезь на горище, – сказала тетка.

Он беспомощно оглянулся на Инну.

– На чердак, – пояснила та, усмехнувшись бледными губами.

– Только гроши давай сначала, – велела тетка. От нее исходил какой-то чуть заметный запах нечистоты, словно бы прогорклого постного масла.

– Да, – сказал он. – Да, конечно.

Он вытащил бумажник из кармана и отсчитал десятку. Инна было уже начала рыться в своей поясной сумке-кенгуру, он остановил ее.

– Что вы, – прошептала она. – Неудобно.

– Ничего. Потом разберемся.

Он вдруг понял, что хочет спать просто оглушительно, глаза под веками чесались, словно кто-то с размаху швырнул ему в лицо горсть песка.

– Или вы сначала поесть хотите? – спросила тетка с сомнением.

– Нет, – сказал он. – Я – спать. Куда лезть?

– А вот. – Тетка кивнула на приставную лестницу в сенях. – Тамочки. Залезешь, там таке розкладне лижко, оно старе, но ничего, спать можно. Тебе свечку, может, дать?

– Нет, – сказал он. – У меня есть фонарик.

Он оглянулся на Инну, она, поставив раскрытый чемодан у дверей в горницу, рылась в нем, шурша своими пакетами. Вдруг она показалась ему совершенно чужой, мало того, посторонней и неприятной, и он, так и не поняв, чем вызвано это острое чувство досады и неприязни, бросил рюкзак в сенях, рядом с какими-то разношенными резиновыми ботами, и полез по лестнице на чердак.

Чердак оказался низким, и он первым делом ударился головой о балку.

Луч тусклого света (батарейки, наверное, садятся) обшарил пространство, упираясь то в резной сундук времен Австро-Венгерской империи, то в крынки с торчащими из них сухими осыпавшимися цветами, то в какое-то тряпье, выхватил из мрака крохотное слепое, затянутое паутиной окошко…

Раскладушка оказалась действительно старая, продавленная, часть пружинок была вырвана из брезента и бессильно болталась по бокам. Белья к ней никакого не прилагалось, а из постельных принадлежностей имелось только стеганое ватное одеяло без пододеяльника, но ему уже было все равно. Он кинул одеяло на раскладушку, упал, не раздеваясь, сверху и провалился в сон.

Уже на рассвете он проснулся; внизу, на улице, слышны были какие-то крики и отчаянный женский вопль, почти вой; кого-то били, глухо, словно ударяя в матрас, как обычно делают, чтобы выбить пыль. Он испугался за Инну, хотя отлично понимал, что здесь пути их разойдутся и тревожиться за нее вроде бы не было смысла; он здесь был больше чужим, чем она. Он тем не менее встал с жалобно скрипнувшей, прогнувшейся раскладушки. Чердак наполняли лиловато-серые густые сумерки, что-то вдруг выдвинулось на него из угла, чья-то фигура, темная и молчаливая, и потребовалось еще несколько секунд, чтобы понять, что это его собственное отражение в мутном зеркале. Зеркало, пыльное и с поцарапанной амальгамой стояло прислоненное к бревенчатой стенке. У двойника, выглядывавшего из деревянной резной рамки, не было ни глаз, ни лица, только смутное пятно на фоне чуть более светлого окружения.

Он повернулся к своему изображению спиной. В окошко ничего нельзя было разглядеть, кроме смутных фигур, скорее всего мужских, и одной женской, в белой рубахе, с распущенными черными косами. Женщина сидела в пыли у плетня и выла в голос. Это была не Инна: у той волосы короткие. Вся сцена была озарена, как ему сначала показалось, светом невидимого костра, но потом он понял, что придвинувшийся горизонт окружила свивающаяся огненная зарница, хаты на ее фоне казались охвачены огнем. Он покачал головой, и, пока он делал это, зарница погасла, оставив ярко-фиолетовый болезненный след на сетчатке. Тогда он еще постоял у окошка, пожал плечами и вернулся на раскладушку, которая вновь жалобно заскрипела. Неожиданно стало холодно, настолько резко и сильно, что он ощутил, как сокращаются мышцы, словно в кратковременном приступе судороги; он вновь поднялся, стащил с раскладушки одеяло и кинул его на грязный дощатый пол, завернулся в него и тут же заснул.

Одеяло пахло мышами.

В следующий раз он проснулся уже совсем утром, в окошке ярко синел кусочек неба, где-то орал петух чистым и пронзительным, как звук пионерского горна, голосом.

Он машинально провел рукой по волосам; все тело болело, точно избитое, каждая мышца ныла. Носки, которые он даже и не снял перед тем, как завалиться спать, были в засохшей бурой болотной жиже.

Он подумал, стянул их и бросил в кучу тряпья в углу. Босиком, держа кроссовки в руке, он спустился по стремянке. В горнице никого не было, он так и не понял, где положили спать Инну. В кухне-пристройке он обнаружил умывальник, ржавую эмалированную раковину и ведро для слива под ней – бесхитростный аналог водопровода. В ведре плескалась мыльная старая вода. Он бросил в лицо пригоршню воды из умывальника, протер глаза и вышел в сени, где вовсе ниоткуда появилась тетка (вероятно, та же, что открыла им ночью), в руке у нее болталось пустое ведро с остатками неопределенного цвета жижи, размазанной по стенкам.

– Йисты будете? – спросила она.

– Да, – сказал он, косясь на ведро. – Наверное.

Тетка поставила ведро в сенях, завозилась в стареньком холодильнике «Саратов» и водрузила на кухонный стол эмалированную миску с творогом, который почему-то был накрыт марлей, фаянсовую тарелку с надбитым краем и ложку.

– Накладайте себе, – сказала она равнодушно.

– А чаю можно?

– Можна.

Она пошла почему-то в горницу и вынесла оттуда стакан с полупрозрачным чаем. На дне стакана щедрой кучкой был навален не желающий растворяться сахар-песок.

Он терпеть не мог сладкий чай, но на всякий случай сказал:

– Спасибо.

У тетки были маленькие загорелые руки с короткими пальцами и бурые узловатые ноги, похожие на корневища дерева.

– Вас как зовут?

– Катерина, – сказала она, блеснув золотым зубом. Он подумал, что золотые зубы его будут еще долго преследовать во сне.

– Очень приятно. А меня – Евгений.

– Сметану возьмите, – сказала она и кивнула на банку на столе, до краев наполненную чем-то белым и плотным. Он даже поначалу не понял, что это сметана; когда он попытался зачерпнуть ее ложкой, она оказала сопротивление.

– А Инна где?

– Жинка ваша? Пошла до речки.

– А кого ночью били? – спросил он неожиданно. – Там, на улице?

– А змия огненного. – Она пожала плечами. – Он тут к вдове повадился. Ну, мужики поймали та и накидали ему.

– Змея, – сказал он. – Огненного. Понятно. А почему вдова плакала?

– Так он же до ней ходыв, – удивилась Катерина, – тому вона и плакала. Жалко ж его.

– Понятно, – сказал он опять. – Конечно жалко. А где речка у вас?

– Так сразу за деревней, как выйдете.

Он доел сухой, царапавший горло творог и вышел на крыльцо. Малая Глуша была тихая, словно безлюдная. Пыль посреди улицы, где лупили змея, была прибита, отчего образовались какие-то ямки и бугры. За деревней поблескивала река, быть может та же, которая текла около Болязубов, только здесь она была шире, с высокими подмытыми берегами и отмелями, заросшими осокой.

Вдоль берега тянулась линия электропередачи, столбы, старые, покосившиеся и потрескавшиеся, словно ставили их еще в эпоху электрификации. Некоторые были подперты бетонными брусками, образовывая то ли букву Л, то ли букву А, – нехитрая проселочная азбука.

Приглядевшись, он увидел, что единственная деревенская улица переходит в бетонку. Похоже, к Малой Глуше шла вполне приличная себе дорога, ну да, вряд ли холодильник «Саратов» можно дотащить через лес. Или можно?

Какой-то дедок в телогрейке вышел навстречу из-за угла очередного приземистого дома.

Он поздоровался, помня, что в деревне так принято, обязательно нужно здороваться, потому всех городских и считают хамами и гордецами, что они не здороваются с первым встречным.

Но дедок не ответил, только как-то странно притопнул ногой. На нем были дырчатые разбитые сандалии и линялые носки.

Кадык у дедка зарос седой щетиной, а глаза были белые и веселые, как у того пьяного на вокзале.

Он попробовал обойти дедка, но тот сделал шаг вбок и перекрыл ему дорогу.

– Ходите тут, уроды, – отчетливо сказал дедок. – Покою от вас нет.

– Извините, – сказал он, поскольку не намерен был ввязываться в ссору.

– На себя посмотри, мудила, – весело сказал дед. – Думаешь, тама що? Яма, чорна яма. Вот тебе, ага?

– Пройти дайте, – сказал он сквозь зубы. За спиной у дедка он увидел Инну, она поднималась от реки, и ему не хотелось, чтобы дед ее пугал.