Читаем без скачивания Малая Глуша - Мария Галина

Морок, казалось, рассеялся, он выскочил в сени, вновь споткнувшись о то же ведро, и с силой толкнул ладонями в дверь. Дверь не поддалась – кто-то запер ее на наружный засов или просто крепко держал.

Он вернулся в сени, предполагая в конце коридора еще одну дверь, выходящую в сад, и там действительно обнаружилась дверь, но тоже запертая, словно кто-то позаботился об этом заранее. Ощущая нарастающий идиотизм ситуации, он вернулся к парадной двери и ударил об нее кулаком.

– Да откройте же, мать вашу! – заорал он и для верности ударил кулаком еще раз, мимоходом успев подумать, что ситуация вполне комична, во всяком случае – применительно к нему.

За спиной он услышал страшный нарастающий звук, механический, словно бы начинала выть сирена или некое иное устройство, звук сделался высоким и нестерпимым, у него заломило зубы, и только несколько секунд спустя он понял, что это кричит женщина. Крик перемежался глухими ударами, словно она, крича, билась телом о коврик с лебедями.

В растерянности он вернулся в комнату; электрический свет, тускло льющийся с потолка, колебался и мерцал, как будто свечной, женщина на кровати продолжала выть и колотиться о стену. Да она так себе голову разобьет, подумал он и шагнул к ней. Увидев это, она завизжала и забилась еще сильнее, он схватил ее за плечи; тело под рубахой было горячим, тонкие кости гнулись под его руками. Она отчаянно дернулась, пытаясь освободиться, визжа и пластаясь по стене, острые колени уперлись ему в грудь. Он изо всех сил пытался удержать ее, прижимая к себе, но она оказалась неожиданно сильной, как все сумасшедшие.

Так же внезапно она замолчала; глаза ее в муторном колеблющемся свете казались черными провалами, она вглядывалась в его лицо, поднеся руку ко рту и кусая пальцы, потом с той же силой, с которой только что отталкивала его, привлекла его к себе.

Что я делаю? – подумала какая-то часть его, когда рука сама шарила по ее горячему влажному телу, косы ее лезли ему в рот, она была тонкокостная, худая, совершенно чужая ему, и именно эта чуждость словно позволяла все; он даже не знал ее имени. Она отчаянно извивалась под ним, в какой-то миг вскрикнув и прижав его к себе с отчаянной силой, и он погрузился вместе с ней в пуховую перину, облепленный со всех сторон каким-то чужим бельем, чужими, враждебными запахами, к которым примешивался почему-то острый запах окалины. Женщина задышала спокойнее, слегка оттолкнув его слабой рукой. Он повернулся, сел на постели и вдруг увидел в темном окне словно приплюснутые к стеклу снаружи белые воздушные шары; женщины стояли голова к голове, притиснув лица к стеклу и наблюдая за тем, что делается в комнате.

Он застегнулся и встал. Женщина на кровати поджала худые ноги под себя, натянув на колени смятую рубаху, и наблюдала за ним исподлобья. Схватив табурет, стоявший у стола, он размахнулся и что есть силы запустил им в окно; брызнули осколки, лица за стеклом пропали – или сначала лица пропали? В окно ворвался летний воздух, и этот воздух тоже почему-то принес с собой запах окалины.

Он обернулся к женщине на кровати.

– Извини, – сказал он, не сумев придумать ничего умнее.

Она моргала, глядя на него припухшими глазами, словно человек, пробуждающийся ото сна.

Это не я, подумал он, по крайней мере – не совсем я, я никогда бы… Это все Малая Глуша. То есть зачем все это?

– Я пойду? – спросил он неуверенно.

Б…, я даже не знаю, как ее зовут.

Женщина высунула из-под полы фланелевой рубахи ступню с аккуратными розовыми пальцами, пошевелила ими, словно увидела в первый раз.

– Ти хто такий? – спросила она тихонько.

– Неважно, – сказал он честно, потому что и в самом деле было неважно.

– Навищо викно розбив?

– Так смотрели ж, – сказал он и откашлялся.

– Они всегда смотрять, – сказала она. – Так всегда бувае.

– Дичь какая-то. Каменный век.

Он огляделся: на столе, покрытом зеленой плюшевой скатертью с кисточками, стоял почему-то графин с водой, словно на трибуне докладчика. Он взял из буфета чашку с олимпийским мишкой, выпятившим опоясанное кольцами пузо, плеснул туда воды и жадно выпил. Вода отдавала затхлым.

– Так я пойду? – повторил он, испытывая тоскливую ненависть к самому себе.

Женщина уже встала с постели и расчесывала волосы перед круглым, в виньеточках зеркалом. Она не ответила.

Он вышел на крыльцо. Мерзкие бабы стояли тут же, полукругом, в темноте они все сильней напоминали степных истуканов. Над ними – одной короной на всех – стоял молодой розовый полумесяц.

Убью, подумал он, озираясь в поисках лопаты или хотя бы черенка метлы, но ненависть так же быстро отпустила его, как и нахлынула, оставив только стыд и тоскливое равнодушие.

Женщины придвинулись ближе.

Старуха с мужским голосом сказала:

– Йды на ричку. Там човен чекае тебе.

– Лодка? – спросил он. – Уже?

– Да, – сказала Катерина, – иди. Скорей, скорей, скорей…

– Это и была плата? – спросил он, ошеломленный.

Женщины не ответили, они, как по команде, повернулись и стали разбредаться по улице, больше не глядя на него.

– Погодите, – сказал он. – Мне же вещи…

Но вдруг огни в домах разом погасли, и он остался на пустой темной улице, совершенно один; с пустыми руками он пошел к реке, и запах чужой женщины преследовал его.

Река, казалось, стала за это время полноводной, розовое лунное серебро плясало в ней, а у песчаной отмели стояла лодка, и когда он, оскальзываясь на обрыве, спустился к ней, то увидел, что в ней сидит давешний дедок в драном тельнике и смотрит на него веселыми бледными глазами.

– Вы и есть перевозчик? – спросил он.

– А кого тебе треба, дурень? – спросил дедок.

На реке заворачивались крохотные темные водовороты, плеснула рыба.

Лодка стояла, распространяя запах дегтя и подгнившей воды, маленькая и черная.

Он, поколебавшись с минуту, перелез через борт.

Лодка резко качнулась, на дне плеснула темная вода и залила ему кроссовки.

Осторожно он перебрался на нос и сел на скамью. Действовал он механически, словно понимание того, зачем и почему это происходит, ушло, осталась только неизбежная последовательность действий, одно влекло за собой другое, а вместе они – третье.

Он хотел было попросить перевозчика подождать и сбегать быстренько за рюкзаком, но передумал. Вдруг лодка уйдет и он навсегда останется в Малой Глуше?

– Я готов, – сказал он.

– Никто не бывает готов, – сказал перевозчик и спрыгнул в воду, чтобы оттолкнуть лодку от берега. На нем были закатанные до колен рваные хлопчатые тренировочные штаны.

Лодка скользнула легко, и он ощутил почти облегчение, словно все неприятное уже позади, а дальше все пойдет само собой.

Он опустил руку в воду, чувствуя, как она просачивается меж пальцев. Вода была теплая и упругая.

– Подождите! – раздался сзади тоненький задыхающийся голос. – Подождите!

Инна спускалась с обрыва, оскальзываясь на песчаных осыпях. Она вновь была в городской одежде – обтягивающая кофточка с люрексом и узкая юбка, только на ногах все те же разбитые кеды. За собой она тащила чемодан, оставлявший в песке глубокие борозды.

– От же, мать твою, – радостно сказал дедок и взялся за весла.

– Погодите, – сказал он. – Вас же просили.

– Не положено, – сказал перевозчик.

Он, не слушая, соскочил в воду, ухватившись за борт. Лодка оказалась тяжелая и скользкая, как очень большая рыба, а место – неожиданно глубоким, вода была ему по грудь, и удерживать лодку было нелегко.

– Я сейчас, – задыхаясь, сказала Инна. – Сейчас.

Она перекинула через борт чемодан и потянула лодку на себя. Лодка вновь заскользила по отмели, Инна торопливо и неуклюже, поскольку мешала обтягивающая юбка, забралась внутрь.

Тогда и он перевалился через борт, чувствуя, как доска врезается в живот, лодка качнулась и черпнула бортом воды. Что-то ударило по голове, в глазах заплясали красные пятна, он чуть не свалился назад, в воду, но, помотав головой и разогнав багровую мглу, увидел, как черный перевозчик на фоне зеленовато-розового неба занес черное весло, готовясь ударить еще раз, а Инна повисла у него на руке. Иннин чемодан валялся под скамьей, вода плескала в клетчатые бока.

Он на четвереньках подобрался к лавке и сел. Одежда промокла, кроссовки хлюпали, выталкивая воду, смешанную с илом, а джинсы до колен были в бурой жиже. Он поднес руку к голове, потрогал и поглядел на пальцы, в свете тощего месяца лаково блеснувшие черным.

– Тронь еще раз – убью, сука! – сказал он с ненавистью.

Но перевозчик так же внезапно успокоился, поставил весла в уключины и сделал сильный гребок.

Он опустил руку в воду, зачерпнул пригоршню плеснувшего серебра и промыл разбитую голову. Инна тряслась на корме, он видел ее, полускрытую движениями рук перевозчика, она плакала взахлеб, уже не скрываясь.

– Ну все, все, – сказал он, выглядывая из-за чужой сутулой спины, обтянутой тельником. – Все в порядке. Хватит.