Читаем без скачивания Россия в концлагере - Иван Солоневич

- Да и докладывать в сущности нечего. Сцапали. Привезли на Лубянку. Посадили. Сижу. Через три месяца вызывают на допрос. Ну, конечно, они уже все решительно знают. Что я старый сокольский деятель. Что я у себя на работе устраивал старых соколов. Что я находился в переписке с международным сокольским центром. Что я даже посылал приветственную телеграмму всесокольскому слету. А я все сижу и слушаю. Потом я говорю: «Ну, вот вы, товарищи, все знаете». «Конечно, знаем». «И устав Сокола тоже знаете?» «Тоже знаем». «Позвольте мне спросить, почему же вы не знаете, что евреи в «Сокол» не принимаются?»

- Знаете, что мне следователь ответил? «Ах, говорит, не все ли вам равно, гражданин Гендельман, за что вам сидеть - за «Сокол» или не за «Сокол»? Какое гениальное прозрение в глубины человеческого сердца! Представьте себе! Мне, оказывается, решительно все равно, за что сидеть, раз я уже все равно сижу.

- Почему же я работаю плотником? А зачем мне работать не плотником? Во-первых, я зарабатываю себе настоящие мозолистые, пролетарские руки. Знаете, как в песенке поется:

«… В заводском гуле он ласкал

Ее мозолистые груди…»

Во-вторых, я здоров: посылки мне присылают. А уж лучше тесать бревна, чем зарабатывать себе геморрой. В-третьих, я имею дело не с советским активом, а с порядочными людьми - с крестьянством. Я раньше побаивался, думал - антисемитизм. У них столько же антисемитизма, как у вас коммунистической идеологии. Это - честные люди и хорошие товарищи, а не какая-нибудь советская сволочь. Три года я уже отсидел. Еще два осталось… Заявление о смягчении участи? Тут голос Гендельмана стал суров и серьезен:

- Ну, от вас я такого совета, И.Л., не ожидал. Эти бандиты меня без всякой вины, абсолютно без всякой вины, посадили на каторгу, оторвали меня от жены и ребенка - ему было только две недели - и чтобы я перед ними унижался, чтобы я у них что-то вымаливал!…

Забубенные глаза Гендельмана смотрели на меня негодующе.

- Нет, И.Л., этот номер не пройдет. Я, даст Бог, отсижу и выйду. А там - там мы посмотрим. Вы только на этих мужичков посмотрите. Какая это сила!

Вечерело. Патрули проходили мимо эшелонов, загоняя лагерников в вагоны. Пришлось попрощаться с Гендельманом.

- Ну, передайте Борису и вашему сыну, я его так и не видал, мой, так сказать, спортивный привет! Не унывайте! А насчет Чекалина все-таки подумайте.

СРЫВ

Я пытался прорваться на Погру на следующий день, еще раз отвести душу с Гендельманом, но не удалось. Вечером Юра мне сообщил, что Якименко с утра уехал на два-три дня на Медвежью Гору, и что в какой-то дополнительный список на ближайший этап урчевский актив ухитрился включить и его, Юру; что список уже подписан начальником отделения Ильиных, и что сегодня вечером за Юрой придет вооруженный конвой, чего для отдельных лагерников не делалось никогда. Вся эта информация была сообщена Юре чекистом из третьего отдела, которому Юра в свое время писал стихами письма к его возлюбленной: поэтические настроения бывают и у чекистов.

Мой пропуск на Погру был действителен до 12 часов ночи. Я вручил его Юре, и он, забрав свои вещи, исчез на Погру с наставлением «действовать по обстоятельствам»; в том же случае, если скрыться совсем будет нельзя, разыскать вагон Гендельмана.

Но эшелон Гендельмана уже ушел. Борис запрятал Юру в покойницкую при больнице, где он и просидел двое суток. Актив искал его по всему лагерю. О переживаниях этих двух дней рассказывать было бы слишком тяжело.

Через два дня приехал Якименко. Я сказал ему, что вопреки его прямой директиве, Стародубцев обходным путем включил Юру в список, что в частности, ввиду этого сорвалась подготовка очередного эшелона (одна машинка оставалась безработной), и что Юра пока что скрывается за пределами досягаемости актива.

Якименко посмотрел на меня мрачно и сказал:

- Позовите мне Стародубцева.

Я позвал Стародубцева. Минут через пять Стародубцев вышел от Якименки в состоянии близком к истерии. Он что-то хотел сказать мне, но величайшая ненависть сдавила ему горло. Он только ткнул пальцем в дверь якименковского кабинета. Я вошел туда.

- Ваш сын сейчас на БАМ не едет. Пусть он возвращается на работу. Но с последним эшелоном поехать ему, вероятно, придется.

Я сказал:

- Товарищ Якименко, но ведь вы мне обещали.

- Ну и что же, что обещал. Подумаешь, какое сокровище ваш Юра.

- Для… для меня сокровище… - я почувствовал спазмы в горле и вышел.

Стародубцев, который, видимо, подслушивал под дверью, отскочил от нее к стенке, и все его добрые чувства ко мне выразились в одном слове, в котором было… многое в нем было.

- Сокровище, гы-ы…

Я схватил Стародубцева за горло. Из актива с места не двинулся никто. Стародубцев судорожно схватил мою руку и почти повис на ней. Когда я разжал руку, Стародубцев мешком опустился на пол. Актив молчал.

Я понял, что еще одна такая неделя, и я сойду с утла.

Я ТОРГУЮ ЖИВЫМ ТОВАРОМ

Эшелоны все шли, а наше положение все ухудшалось. Силы таяли. Угроза Юре росла. На обещания Якименки после всех этих инцидентов рассчитывать совсем было нельзя. Борис настаивал на немедленном побеге. Я этого побега боялся, как огня. Это было бы самоубийством, но помимо такого самоубийства ничего другого видно не было.

Я уже не спал в те короткие часы, которые у меня оставались от урчевской каторги. Одни за другими возникали и отбрасывались планы. Мне все казалось, что где-то вот совсем рядом, под рукой, есть какой-то выход, идиотски простой, явственно очевидный, а я вот не вижу его: хожу вокруг да около, тыкаюсь во всякую майнридовщину, а того, что надо, не вижу. И вот, в одну из таких бессонных ночей меня, наконец, осенило. Я вспомнил о совете Гендельмана, о председателе приемочной комиссии БАМ чекисте Чекалине и понял, что этот чекист - единственный способ спасения и при том способ совершенно реальный.

Всяческими пинкертоновскими ухищрениями узнал его адрес. Чекалин жил на краю села в карельской избе. Поздно вечером, воровато пробираясь по сугробам снега, я подошел к этой избе. Хозяйка избы на мой стук подошла к двери, но открывать не хотела. Через минуту-две к двери подошел Чекалин.

- Кто это?

Дверь открылась на десять сантиметров. Из цели прямо мне в живот смотрел ствол парабеллума. Электрический фонарик осветил меня.

- Вы заключенный?

- Да.

- Что вам нужно? - голос Чекалина был резок и подозрителен.