Читаем без скачивания Перешагни бездну - Михаил Шевердин

Пламя плескалось в факеле. Отсветы метались по камням мостовой и слепым растрескавшимся стенам. Свет выхватывал пятна чалм, блестящие жгуты усов, кулаки, сжимавшие булыги, рукоятки длинных ножей, палки.

—  Сейчас прикончим тебя!

Шоу метался по все суживающемуся кругу. Глаза Шоу иска­ли, рыскали...

—  Кто сказал   «прикончим»? Кто тут вздумал   судить? — Бес­церемонно раздвинув людей, в светлый круг вошел Сахиб Джеляд в сопровождении своего спутника а тибетской одежде и вооруженного карабином патана, который держал в руке большой фонарь с керосиновой лампой.

—  Посвети мне, друг! — распорядился Сахиб Джелял, и сразу же все подались назад и зажмурились от яркого света. Необычай­но высокий рост, великолепная осанка, вызывающая преклонение и  почет  борода,  богатые  одежды   подавляли,   вызывали   трепет. Толпа все пятилась. Каждый старался спрятаться за спину соседа.

—  Смотрите   на   меня! — не  повышая   голоса,  заговорил   Сахиб. — Этот человек— мой гость, и клятвенно заверяю, я не оставлю его в Седе. Человек, именующий себя индусским купцом по имени Шоу, — мой гость. Кто тронет моего гостя, пусть побе­режется.

Тот же пронзительный голос взвизгнул:

—  Эй ты, араб, а ты не боишься? Ты один, а нас много!

—  Все   вы дурачьё!   Тот,   кто   тронет   пальцем меня и моих гостей, испытает своей шкурой укусы дурры — плети четыреххвостки. А пуштун, которого отстегали по заднице плеткой, какой он там пушгун.  Паршивый шакал, а не пуштун. Так слушайте же меня: возьмите цену крови, выкуп — сто пятьдесят рупий — и уби­райтесь. Я вижу, большего вы, трусы, не стоите.

—  Нет! Рупии его не нужны! Бей! Снова взметнулись камни и дубины.

—  Бегите! — крикнул Сахиб индусу, сорвав с его головы малиновую чалму  и  швырнув ее в толпу. Ошеломленные неожидан­ностью, люди шарахнулись назад. Сахиб поднял руки, и вдруг на ярко освещенной  мостовой  рассыпались  блестками  монеты.  Они срыгали, катились, манили. Люди замерли. И снова Сахиб Дже­лял  швырнул  целую  горсть золотых,  серебряных,  медных  монет под ноги толпы.

—  А-ах! — вырвалось из груди многоликого зверя, и все бро­сались вперед.

Скрестив руки на груди, Сахиб со снисходительной жалостью взирал на ползующих, барахтающихся, дерущихся кабульцев, ста­риков и мальчишек, седоусых и юных. Они подбирали деньги, сры­вая ногти, стараясь выковырнуть монету из щелей в мостовой, громко сопели, ругались. Едва кто-либо поднимался, Сахиб снова вытаскивал из кармана звенящие монеты и снова швырял их на мостовую. Можно было подумать, что в карманах великана вся царская казна. И стыдно сказать: мстительная толпа свободных воинов пуштунов, только что отказавшаяся взять выкуп мести, не смогла удержаться, чтобы не кинуться подбирать из пыли монеты.

Приказав вооруженному слуге светить получше, Сахиб зашагал величественно прочь. Радом с ним шел всё такой же молчаливый тибетский лама. Никто из толпы и не попытался их остановить. Они шагали быстро и вскоре вышли на сравнительно широкую, скудно освещенную улицу.

Здесь лама впервые заговорил:

—  А кабульцы его сразу вывели на чистую воду.

—  Посмел приехать. Видно, важные дела, если не побоялся. Пуштуны не любят псов-инглизов, а он пес из псов.

—  Храбрая наглость и... спеси сколько угодно. А дела у него серьезные, иначе бы не явился сюда.  Здесь много беженцев из племени моманд. Бежали со своих гор после разгрома. Сердца их разрываются от жажды   мести.   И надо   же было   ему   полезть к ним навстречу. Вот что значит презирать людей...

—  Смерть лизала ему губы.  И он заслужил смерть.  У него по локти руки в крови арабов, турок, индусов, афганцев. Его давно пора отправить в ад. Вы... только вы остановили возмездие... Если бы не вы,   если бы не ваше   слово...   рок его не миновал бы се­годня...

—  Нельзя... — усмехнулся тибетец и, показав на шедшего впе­реди с фонарем патана,   тихо   добавил: — Кругом уши. Предполо­жим, англо-индийский коммерсант Шоу, или как его... не будем произносить его имя вслух... не ушел бы от расправы... Предполо­жим, ему устроили бы ташбуран. Предположим, он не явился бы для разговоров в  Кэла-н-Фатту.     Ну, а  дальше?  Что пользы?  Приедет из Пешавера другой коммерсант в малиновой чалме, догово­рится о том же с эмиром. А мы этого нового коммерсанта не знаем. А Пира мы знаем. Да, приятелями теперь стали. Выручили его из беды.

ДУШЕСПАСИТЕЛЬНЫЕ   СПОРЫ

                                               Поздно плакать в норе змея.

                                                                                  Самарканди

                                               Он больше царь, чем сам царь, которым

                                              он управляет и, словно ребенка, ведет за

                                              руку.

                                                                      Раззак

«Бог мой, какой отвратительный смех!» — думал Сахиб Дже­лял, глядя на муллу Ибадуллу. Тошнило от такого смеха. Он кор­чился сам и вызывал смехом корчи у собеседников.

Отчаянным усилием воли Сахиб Джелял напрягая силы, что­бы самому не захохотать.                                            

Так смеются лишь юродивые. А мулла Ибадулла Муфти и впрямь юродивый, настоящий дивона. Разве новедение его на «зикpax» не говорило, что он умалишенный, впавший в идиотизм? Он смахивал на пресмыкающееся, родившееся в грязи.

Смех идиота, а идиотом его не назовешь. Из-под гущины бро­вей  карие с  красной  искрой  глаза  Сахиба  Джеляла  впивались в искареженные  гримасой  смеха  черты  лица   Ибадуллы.   Сахиб смотрел и удивлялся вновь и вновь. Удивительно! Такой идиотский смех, такой конвульсивный танец лицевых мускулов, судорожные движения, желтая пена на губах, икота, взвизги... А ведь внешность у него даже красивого человека, если не брать в  расчет глаза. Суетливые зрачки, пунцовые ободки век напоминают воспа­ленные глазки камышового кабана.

Что сказал бы мулла Ибадулла — святой шейх, ишан, духов­ный наставник самого эмира, если бы ему сказали, что у него глаза самого поганого из поганых, по мусульманским понятиям,  животного?

Его,    муллу    Ибадуллу,    молодым не назовешь.    Возраст его вполне зрелый: у него приятная  бородка, монгольские отвислые усики, слегка скрадывающие чрезмерную пухлость жирных щек, гый без морщин лоснящийся лоб под щегольской чалмой. Он здоровый    жизнелюбивый    человек.   Обычно    манеры его выдержаны, вкрадчивы. Разве только во время «зикров» он позволяет повышать голос. Да и голос у него низкий, стелющийся бархатной дорожкой, совсем как у бачей — танцоров. Почему пришла мысль о женоподобных бачах? Да потому, что поговаривали о неесте­ственной привязанности еговысочества Сеида Алимхана в прош­лом к Ибадулле — ныне мулле Ибадулле Муфти — Высокой сте­пени сеидского достоинства, сочетанию Чистоты и Величия, благо­родному потомку князя пророков, знатоку наук внешнего и внут­реннего значения, господину шейху. Милость ему и благоволение аллаха! Духовник повелителя государства не подлежит суду лю­дей, ему все дозволено. Сахиба Джеляла тошнило. Он испытывал  отвращение к подлости — нравственной   ли,   физической ли — без­различно.