Читаем без скачивания Поймай меня, если сможешь - Фрэнк Абигнейл

Потом брал микрофон громкоговорящей связи.

— Леди и джентльмены, говорит капитан корабля. Добро пожаловать на борт самолёта «Абигнейл Эрлайнз», следующего рейсом 572 из Сиэтла в Денвер. В настоящее время мы летим со скоростью 925 километров в час, всю дорогу до Денвера нас ждёт хорошая погода, а значит, и хороший полёт. Сидящим по штирборту — то есть по правой стороне самолёта — открывается прекрасный вид сверху на гору Райнер, находящуюся в некотором отдалении. Как вам, вероятно, известно, гора Райнер высотой 4 тысячи 32.3 метра — высочайший пик в штате Вашингтон…

Конечно, порой я выступал героем, пробиваясь на своей громадной машине сквозь страшные бури или вопреки ужасным механическим поломкам доставляя человеческий груз в порт в целости и сохранности и наслаждаясь благодарностью пассажиров. Особенно пассажирок. Особенно красивых пассажирок.

Или воображал себя водителем туристического автобуса, демонстрирующим красоты Большого каньона или достопримечательности Сан-Антонио, Нового Орлеана, Рима, Нью-Йорка (я и в самом деле помнил, что в Нью-Йорке есть достопримечательности) или ещё какого-нибудь исторического города группе восхищённых туристов, развлекая их своими бойкими, остроумными речами.

— Итак, особняк слева, леди и джентльмены, — это дом Дж. П. Гринбакса, одного из основателей города. Почти всю жизнь он делал большие деньги. Беда лишь в том, что чересчур большие, и потому конец жизни проведёт в федеральной тюрьме.

В своих фантазиях я становился, кем хотел, как все пять лет, предшествовавшие аресту, но перпиньянские роли я приукрасил и сделал более яркими. Я был знаменитым хирургом, оперирующим президента и своим искусством медика спасающим ему жизнь. Великим писателем, получившим Нобелевскую премию по литературе. Кинорежиссером, снявшим эпопею, заслужившую Оскара. Горноспасателем, выручающим никудышных альпинистов, застрявших на опасном склоне. Я был жестянщиком, портным, индейским вождем, пекарем, банкиром и искусным вором. Порой я заново проигрывал свои наиболее памятные авантюры. И некоторые наиболее памятные любовные сцены тоже.

Но всякий раз занавес опускался, и я возвращался к реальности, понимая, что совершил воображаемое путешествие в своей промозглой, угрюмой, тёмной и ненавистной камере.

Этакий Уолтер Митти в заточении.[26]

Однажды скрежет открывающейся двери раздался в неурочное время, и тюремщик швырнул в камеру что-то, оказавшееся тонким, грязным, вонючим матрасом, чуть ли не пустым чехлом без набивки, но я расстелил его на полу и свернулся на нём калачиком, наслаждаясь комфортом. И уснул, гадая, каким это образцово-показательным поведением заслужил такое сказочное вознаграждение.

Проснулся я оттого, что матрас яростным рывком выдернул из-под меня дюжий стражник, глумливо хохотавший, захлопывая стальную дверь. Не знаю, который шёл час. Впрочем, завтрак мне давали задолго до того. Где-то после обеда дверь снова завизжала петлями, и матрас упал на ступени. Сграбастав его, я упал в его мягкие объятья, лаская его, будто женщину. И снова меня грубо разбудил тюремщик, силком выдернувший постель из-под меня. И снова — по прошествии какого-то неизвестного времени — матрас плюхнулся на ступени. И тут я понял. Тюремщики затеяли со мной какую-то игру — жестокую и варварскую, но всё-таки игру, как кошка с мышкой. Наверно, какая-то из других их игрушек издохла, понял я, и проигнорировал постель. Мое тело уже привыкло к гладкому каменному полу, — вернее, приспособилось, насколько может приспособиться мягкая плоть к жёсткости камня. Больше я матрасом не пользовался, хотя охранники продолжали подбрасывать его что ни ночь — видимо, в надежде, что я снова воспользуюсь им, дав им позабавиться.

На пятый месяц пребывания в Перпиньянском арестантском доме (факт, установленный впоследствии) раздался стук в дверь моей камеры, потом часть её приоткрылась, пропустив слабый, призрачный свет. Я был потрясён: до сих пор я и не подозревал, что в двери есть отодвигающееся окошко — настолько хитроумно оно было встроено.

— Фрэнк Абигнейл? — спросил голос с явно американским произношением.

Доковыляв до двери, я выглянул. У противоположной стены коридора, куда оттолкнуло его зловоние, стоял высокий, худосочный мужчина с тощим лицом, зажавший носовым платком рот и нос.

— Я Фрэнк Абигнейл, — оживился я. — Вы американец? Из ФБР?

— Я Питер Рэмси, я из американского консульства в Марселе, — ответил тощий, отведя платок от лица. — Как поживаете?

Я изумлённо уставился на него. Боже мой, он ведёт себя так, будто беседует со мной за бокалом вина где-нибудь в марсельском уличном кафе. Слова вдруг хлынули потоком, будто прорвало плотину.

— Как я поживаю?! — истерично переспросил я. — Я тебе скажу, как я поживаю! Я болен, я покрыт язвами, гол, голоден и завшивел. У меня нет постели. Нет туалета. Нет умывальника. Я сплю в собственном дерьме. У меня нет света, нет бритвы, нет зубной щетки, нет ничего. Я не знаю, который час. Я не знаю, какое сегодня число. Не знаю даже месяца. Да я даже года не знаю, Господи помилуй… Со мной обходятся, как с бешеным псом. Да я, наверно, и взбешусь, если останусь тут надолго. Я здесь умираю. Вот как я поживаю! — И привалился к двери, измученный тирадой.

Не считая явной реакции на вонь из моей темницы, черты Рэмси не отразили ни малейших чувств. Как только я окончил, он бесстрастно кивнул.

— Понимаю, — голос его был совершенно спокоен. — Что ж, пожалуй, должен объяснить цель своего визита. Видите ли, я совершаю объезд своего района примерно дважды в год, навещая проживающих здесь американцев, и узнал, что вы находитесь здесь. Теперь, чтобы вы не обольщались надеждами, должен предупредить, что совершенно бессилен чем-либо помочь… Мне известны и здешние условия, и как с вами обращаются.

Как раз именно из-за этого обращения я и не могу ничего поделать. Видите ли, Абигнейл, с вами обращаются в точности так же, как и с любым французом, отбывающим здесь срок. С вами не делают ничего такого, чего не делают с людьми, находящимися по обе стороны от вас — точнее говоря, со всеми до единого, кто находится в камерах этой тюрьмы. Всем обеспечены такие же удобства, как и вам. Все живут в такой же грязи. Все едят одно и то же. Всем отказано в тех же привилегиях, что и вам.

Вас вовсе не выбрали для особенно жестокого обращения, Абигнейл. И пока с вами будут обращаться так же, как со своими, я ни черта не могу поделать, не могу даже подать жалобу. Но в ту же минуту, как вы подвергнетесь дискриминации или дурному обращению, потому что вы американец, чужестранец, тогда я вступлю в дело и буду жаловаться. Может, толку от этого и не будет, но тогда я хотя бы смогу вмешаться от вашего имени.