Читаем без скачивания Грезы президента. Из личных дневников академика С. И. Вавилова - Андрей Васильевич Андреев

11 апреля 1940

Послезавтра собираюсь уезжать из санатории. Как-то беспокойно и страшно из этого монастырского бытия снова нырнуть в нелепую ленинградско-московскую пучину. Опять полезли скопом невеселые мысли.

Люди умирают основательно и почти всегда забываются ganz und gar[275]. ‹…› «Вечная память» такая же глупая насмешка, как «вечная любовь». ‹…› Вспоминаю предпасхальные и пасхальные дни детства.

15 апреля 1940

Прошедший месяц кажется сном.

24 апреля 1940

Много смертей за эти дни ‹…› Все так просто и холодно. Такое же событие, как «уехал на дачу». Наоборот, вся суета и «жизнь» кажется коротким спектаклем и маскарадом, притом очень скверного качества зачастую. Оделся да ушел. Из головы не выходит картина роя мух в комнате. Летают, мечутся, а «хозяин» время от времени избивает их полотенцем.

18 мая 1940

Сегодня ночью, когда ехал в «Стреле» из Москвы, первый раз в жизни видел музыкальный сон: слышал большую глубокую симфоническую пиесу, рядом с которой возникали зрительные картины какого-то снежного, морозного леса, ночных птиц, чего-то жуткого. Потом сон архитектурный, романтические развалины, и грусть о них. Где-то в недрах живет эта красота и ни во что воплотиться не может.

30 мая 1940

Болезнь, смерть Александры Ивановны, санаторий, больница, трагедия в Европе во многом меня изменили. Спокойная безнадежность, холодное отчаяние. Ни за что уцепиться не могу, все кажется преходящим, ненужным, пустяком и вместе с тем нет раздирающего пессимизма.

28 июня 1940

25-го июня Д. С. Рождественский застрелился, выстрелив себе в сердце из мелкокалиберной винтовки. Сегодня его хоронил на Волковом кладбище. Самоубийство было давно подготовлено, все дела были приведены в полный порядок, вплоть до заказа цветов на могилу на июль, заказа мраморной плиты для памятника, планированная смерть.

29 июня 1940

Эта искусственная смерть с заготовкой памятника, весельем прощаний в течение недели, кучей писем, деталировкой имущества, смелым выстрелом в сердце – странная смесь резкого материализма с несомненным мистицизмом. Особенная душа, большой силы, но большой искусственности.

10 июля 1940

Страшная зима прошлась своею косою по лесам. Повсюду замерзшие дубы, ели, яблони. На многих деревьях жизнь борется со смертью: листья прямо вырастают из толстых стволов. Как будто бы так: внешние слои ствола и ветви промерзли и умерли, но жизнь осталась в глубоких внутренних слоях и через омертвевшую ткань жизнь пробивает себе дорогу в виде листьев к свету и воздуху.

14 июля 1940

…на зеленом фоне травы, среди лип и дубов ходят morituri[276] восьмидесятилетние старики, академики, одуревшие, поженившиеся на мошенницах-секретаршах. Канкан у гроба. И сама русская наука, воплощенная в этих эминентах[277], кажется очень неприглядной.

Возвращаюсь к лейтмотиву этой книжки. Сознание и мир. Как будто бы верхи сознательного человечества, ученые эминенты, а все de facto скатывается к желчному цеплянию за жизнь, мелкому-премелкому карьеризму (через президиум), опереточным женитьбам на секретаршах и умственному отупению. Д. С. Рождественский – гигант среди этих пигмеев. А может быть, наоборот (да это и, наверное, так), они более приспособленные, более живучие. Выживут и оставят наследников, а Рождественские будут стреляться. ‹…› Прочел «Повелителя блох». К Гофману тянет, а вместе с тем это так нелепо. Смесь немецкой уютности, аккуратности, церемонности с сумасшедшими прыжками Гофмана, вероятно, и определяет его притягательность. Повелитель блох – сон, нелепый, но уютно и обстоятельно рассказанный. Пока есть Гофманы, жить еще на свете можно.

16 июля 1940

Смотрю как с птичьего полета на муравьиное шевеление человеческих самолюбий и страстей – все назначено, все на благо следующей социологической ступени: сохранению рода, строению общества, так называемой «культуре». Просто – один из методов и путей эволюции.

Снова подхожу к прошлогодней громадной теме. Но не может же эта эволюция происходить механически, автоматически, как бессмысленное колебание маятника, неизвестно зачем и кем щелкнутого пальцем.

20 июля 1940

Здесь среди зелени, грибов – тихое философское времяпрепровождение à la Descartes[278]. ‹…› Сознание. Безотчетное стремление к пониманию природы, у меня оно появилось давным-давно, лет с 9–10. Помню, варил из розового мыла алхимические эликсиры на спиртовке лет десяти, затем в первом классе – попытка писать учебник географии, задумчивые шатания по лесам летом на даче. Потом, вместе с братом, увлечение химией, взрыв. Полка с химикалиями. Чтение тимирязевских книг, Менделеев. Посещение «народного университета». Первая попытка научной работы – желто-зеленые цветы (молочаи, лютики), опыты с лягушками. Лет 16-ти философское сочинение «Мое мировоззрение» (это начитавшись Мечникова). Чтение, чтение, большой доклад о строении атомов в Коммерческом Училище. Бессознательный туман сознания. Многого из этого не вышло, могло бы и должно бы выйти много больше.

24 июля 1940

Сижу под деревьями на берегу пруда, скрываясь от прямых солнечных фотонов. ‹…› Настроение спокойное, не восторженное, но и не подавленное. ‹…› Но знаю, что это на час – не больше. Стоит встряхнуться и все заколышется, появится тревога безотчетная. В мире, т. е. на земле, что-то большое творится. К хорошему или к плохому? Умерли близкие, настоящие свои – мама, сестра, Д. С. [Рождественский.] Мир (мой мир) оголел.

29 июля 1940

Старики: Вернадский, Курнаков здесь и многие другие в Академии. Грустно и обидно за ними наблюдать. Жизнь совсем кончилась. Ушли силы, ушла память, ушел ум. Сплошная борьба с разными недомоганиями, глухотой. Человек дал то, что мог, остался разбитый, испорченный сосуд, не нужный ни себе, ни людям. И такими были все, и Ньютон и, вероятно, Гете. Этот последний десяток лет жизни, вероятно, невыносим. Не потому, что смерть ждет, что человек болен, главное – это психическая немощь, страшное ослабление сознания и ума. Человек еще жив, даже здоров (недавно был у Н. А. Морозова, которому 85 лет и который вполне как будто бы «бодр» и «здоров»), но потухающее сознание делает все бессмысленным.

1 августа 1940

Почему-то тяжелое, мрачное и безысходное настроение. Кажется все случайным и никому ненужным, как лужи, отдельные цветы, деревья. ‹…› быть деревом и бараном куда лучше, чем человеком.

Эволюция!? Когда все это растирается в пыль и прах случайно наступившим каблуком.

5 августа 1940

Все кажется, что если вот так, не торопясь, пропустишь весь мир через голову – найдешь пути, дороги, станет все ясным и для самого и для других.

7 августа 1940

Вчера во время бритья у здешнего парикмахера очутился в