Читаем без скачивания Тайна имения Велл - Кэтрин Чантер

Досудебное разбирательство отложено.

Тело выдано для погребения.

Двадцать пятое декабря. Тридцать первое декабря. Первое января. Все даты прошли незамеченными. Похороны Люсьена стали первым и последним случаем, когда мы собрались все вместе – я, Марк и Энджи. На похоронах я все время вспоминала об отцах, которых с нами нет и не было, – об отце Энджи, об отце Люсьена, об отце Марка… Даже мой собственный отец воспринимался мной сейчас как вечно отсутствовавший, стремившийся за синими занавесками произвести на свет дитя из пробирки в тщетной попытке продолжить свой род. Матерей рядом с нами тоже не было.

Полиция наконец вышла на след Энджи, но дочь, как мне сообщили, не хотела со мной общаться.

– Ей психологически трудно сюда приехать, – помню, сказал Марк. – Ты должна это понять. Никому не предъявлено обвинений. Для нее это будет очень трудно.

Когда муж перестал плакать, он побрился, где-то постригся и перебрался обратно в дом. В то время он вновь стал ближе ко мне, точнее, был рядом. Он поддерживал меня, когда я с трудом могла стоять. Он сидел, держа мою руку в своей. Он спал на диване рядом, чтобы я ночью слышала его дыхание. Марк вслушивался в тишину и ловил глухой звук сдавленного покашливания, которое вырывалось из моего охрипшего горла.

Когда пришли сестры, я слышала из окна спальни, как он орет, отстаивая мои интересы:

– Она спит. Когда она будет готова, то сама придет к вам.

Марк врал ради моего спокойствия.

– Извини, но я всего лишь служу здесь привратником.

Он хотел, чтобы я принадлежала только ему? Как он мог хотеть меня физически в дни, последовавшие за гибелью Люсьена? У меня покраснели от постоянного плача глаза. Я то и дело впадала в истерику. Единственный физический контакт, которого я жаждала, – царапнуть собственными ногтями по коже, чтобы увидеть, как выступит кровь. Как он мог хотеть жену, которая, возможно, повинна в убийстве внука?

– Много времени прошло с тех пор, как ты в последний раз во мне нуждалась, – укладывая меня в постель, сказал Марк.

«Она кровоточит, – писали сестры в своем блоге. – Она оплакивает потерю невинной жизни».

Прошло много времени, пока я смогла облечь в слова запретный вопрос.

Марк отваживался смотреть в глаза миру за воротами Велла. Он ездил на рынок и пополнял наши припасы. Он старался убедить меня хоть немного поесть, но мой желудок сжимался от одного запаха пищи. Как бы там ни было, а я сидела рядом с ним на кухне, согретой «Рейберном», и притворялась, что это место со временем может вновь стать сердцем дома. Марк вернулся к теме, которую мы уже обсуждали. Муж сказал, что в ночь смерти Люсьена, когда я от него ушла, он написал адвокату письмо. Он хочет передать доверенность на свою половину Велла и через вклад в банке арендовать гостинку.

– Нехорошо нам… тебе… оставаться здесь. Ты и сама должна это понимать. Ты здесь живешь, словно в тюрьме. Тебе надо отсюда куда-то уехать.

– Здесь не хуже и не лучше, чем в любом другом месте.

– Согласен, что везде будет трудно, но подальше отсюда есть небольшой шанс на то, что ты вылечишься.

Одного этого слова хватило, чтобы я поспешила из комнаты, но Марк схватил меня за руку и усадил на место.

– Ладно, не вылечишься, извини. Я хотел сказать, что нужно время, чтобы ты пришла в себя.

Холодный, ставший похожим на резину омлет лежал на моей тарелке подобно пластмассовой игрушке из детского кухонного набора. В моем мозгу существовала весьма слабая связь между омлетом, яйцами, которые были разбиты, и курами, которые несут эти яйца. Кто-то должен будет присматривать за курами, если я уеду. Я не знала, кто может стать этим человеком. Я не знала, куда ехать. Впрочем, все это было полнейшей ерундой по сравнению с одним вопросом, который перемалывал все клетки моего тела в труху.

– Думаешь, я могла это сделать?

– Не сейчас, Рут.

Я повторила вопрос, преувеличивая мимику так, словно Марку приходилось понимать меня по губам.

– Я тебя спрашиваю, могла ли я убить Люсьена?

Марк доел, поднялся со своего стула и встал, прислонившись спиной к «Рейберну». Его руки вцепились в серебристый поручень, тянущийся вдоль кухонной плиты. Уже одной этой затянувшейся паузы с лихвой хватило.

Я ощутила, как зубья вилки впиваются в кожу на моем запястье.

– Я приму это спокойно. Ты знаешь…

– Я не знаю, что ты хочешь от меня услышать.

– Правду.

Марк и ответил мне искренне, по крайней мере, так мне показалось. В своем ответе он злоупотреблял сравнительными степенями в грамматике и теорией вероятностей в математике. Более вероятно… менее вероятно… наименее вероятно… Рут, которую он любил и с которой прожил вместе двадцать лет, очень сильно любила Люсьена. Он знает это, так как сам страдал от этой ее любви. Она любила внука больше всего на свете… почти…

– Что ты имеешь в виду, когда говоришь почти?

Теперь я превратилась в сущую инквизиторшу, которая страшна в своем желании задавать неудобные вопросы.

– Можешь ты мне честно ответить, что для тебя было важнее – Люсьен или Роза?

– Теперь я знаю, – ответила я.

– Но тогда ты была другой женщиной. Поэтому, если ты у меня спрашиваешь, могла ли Рут это сделать, я уточняю: какая из Рут?

Он придерживал мои волосы сзади, пока меня тошнило.

Он ни разу не спросил меня, считаю ли я его виновным.

Как ты похоронишь мальчика, которого, возможно, сама же убила? Что осталось от его тельца после того, как его распотрошили, словно лягушку на школьной парте? Как будто вскрытие поможет объяснить, что же на самом деле случилось! Тебе следовало бы прикатить валун на его могилу, сесть на него и рыдать. Ты могла бы подарить ему Велл, ибо Велл будет поливать его могилу и на ней вырастут лютики. Сестра Амалия думала, что службу надо проводить здесь. Каждый день она присылала мне письма, песни, молитвы, благословения, псалмы, стихи и притчи, но лишь немногие из них не попадали в руки моего цензора.

Дорогая Рут!

Мы молились о Люсьене, молили, чтобы Она указала нам свою волю, указала, как мы должны почтить его кончину. Пусть он покоится с благословением Розы, чтобы мы помнили, что Роза покоится в пустынной земле. Путникам Она кажется мертвой, комком сухих веточек на обочине пыльной дороги. Всем нам Люсьен тоже кажется мертвым, ибо его маленькое тело больше не дышит так, как дышим мы, но Люсьен жив, как жива Роза.

Я когда-то сказала тебе, что все, цветущее на земле, зарождается из крошечного бутона. Уверуй, и ты обретешь душевный мир. Мы ожидаем твоего возвращения.

Она писала мне много. Ничто из написанного не отличалось искренностью. Марк, обнаружив это письмо, сказал мне, что сестре Амалии нужен ни много ни мало, а жертвенный могильник, близ которого она сможет в полной мере торжествовать свою победу. Я не знала, что страшнее – доля вероятности того, что так оно и есть, либо состояние души Марка, не исключающее подобной возможности.

В конце концов, это не мое решение. Я вообще не была в силах принимать хоть какие-то решения. Если бы мне дали свободу действий, я, чего доброго, положила бы труп Люсьена к себе в постель, и он лежал бы там, разлагаясь до гнилых костей, которые травили бы мою живую плоть своим ядом до тех пор, пока я сама не умерла бы. Нет, я бы сожгла его тело на вершине холма на Первом поле. Пусть ветер разносит его прах над иссушенной землей этой страны, пока мы все не превратимся в ничто, в малюсенькие частички безысходности. Затем я буду кричать в зеленый колодец: «Ты предательница мужчин!» Я хочу стоять, впав в легкое безбожие, во время кремации где-то на окраине, как стояла, когда кремировали мать, а потом отца. Я хочу стоять и знать, что на свете существуют уличное движение, дезодорант, очереди скорбящих, путающих могилы своих усопших, и трава, прорастающая сквозь гравий, которым посыпаны могилы. Вот и все! Я не хотела его вообще хоронить. Я хотела вернуть его себе. Если ты разговариваешь на языке людей и ангелов, но не имеешь в своем сердце любви, ты – ничто. Можно хоронить детей с ритуалами и колокольным звоном, но без Люсьена ничего у тебя не остается.

– Я собираюсь поговорить с Энджи, – сказал Марк. – Надо договориться насчет похорон.

Марк поехал за ней на станцию. Я стояла у окна и наблюдала за ненавидимым мной дождем. Мне было дурно. Наконец они приехали. Я стояла на промозглом северном ветру и смотрела, как машина сворачивает на дорогу, теперь утопающую в грязи. То тут, то там виднелись лужи. Водитель и пассажирка. Мой муж и моя дочь. Они долго не ехали. За это время машина должна была бы давным-давно привезти Энджи ко мне по Миддлтон-Парквей. Скорее всего, они разговаривали, обсуждали меня.

Марк первым вышел из автомобиля, обошел его и открыл перед Энджи дверцу. Дочь выбралась оттуда, словно старуха, вернувшаяся домой из больницы. Старуха не знает, смогут ли немощные ноги донести ее тело до знакомой двери, не уверена, что сможет вести тот образ жизни, какой вела до случившегося.