Читаем без скачивания Живой пример - Зигфрид Ленц

— Но где же поражение, — спрашивает Рита, — ведь по твоим словам, ты потерпел от нее поражение.

— Она добила меня вопросами. Сначала она повторила мою реплику своими словами, и тут началось: разве я не согласен с ней, что человек, достаточно долгое время терпевший навязанную ему судьбу, должен наконец попытаться стать ее хозяином; разве человек не вправе сам подвергнуть себя эксперименту; не считаю ли я, что мы лишь потому не можем прочитать зашифрованный текст природы, что еще не знаем возможных последствий? И не намерен ли я вместе с ней отвергнуть наивное предположение, что ошеломляющее открытие, о котором нельзя наперед сказать, к чему оно приведет, можно заморозить или спрятать под замок до того времени, когда риск будет совершенно исключен? Так это происходило, Рита, и я не знал, как обороняться. Мне оставалось только кивать и поддакивать, пока она, начав издалека, произносила эту свою защитительную речь, хотя у меня и в мыслях не было ее на это провоцировать. Можешь себе представить, как наслаждались все остальные. И когда я был окончательно повержен и Бутенфельс в утешение положил мне на плечо руку и палил полный стакан, она сказала: «Дезертировать можно в любых обстоятельствах, даже на пороге важных открытий».

— И на этом она поставила точку?

— Да, я получил по заслугам, а она сумела доказать свою правоту.

— Как видно, — говорит Рита, — существует бесконечное число способов свести знакомство.

— С этого оно только началось, потом мы вместе пошли домой.

— С Люси? После всего, что было?

— Люси спросила меня, не я ли выписываю греческий журнал, который она заметила в сумке нашего общего почтальона. Вопрос был совершенно неожиданный, но я ответил утвердительно, после этого мы вместе пошли домой.

— Ты никогда мне об этом не рассказывал, Хайно!

— Она пригласила меня зайти к ней.

— Я сказала: ты нам об этом никогда не рассказывал.

— Не было повода. Так или иначе, Рита, я зашел к ней, мы сидели у открытого окна, пили шерри, а по улице мимо нас двигалось шествие детишек с фонариками: со своими пестрыми лампионами и сверкающими лунами они направлялись в парк.

— Наверно, она тебя во многом переубедила?

— Вовсе нет, мы вообще о том вечере больше не говорили, а вспоминали свои школьные годы. Мы пытались уяснить себе, всегда ли и повсюду ли от школы требовали того, чего в первую очередь ждут от нее сейчас, чтобы она, коротко говоря, служила только трамплином для занятия высоких руководящих постов.

— Вы все время говорили только об этом?

— Люси показала мне дом, я познакомился и с Иоганной. Она как раз делала яблочный сок самой простой выжималкой, мне не только разрешили, но и велели непременно отведать сока.

Рита Зюссфельд выхватывает из пачки новую сигарету, смотрит на часы и вскакивает с пронзительным криком. Что еще такое стряслось, спрашивает Хайно, а Рита, поправляя ленту надо лбом и размашисто отряхивая пепел с юбки, отвечает:

— У нас же заседание, а я тут заболталась с тобой, надеюсь, они хоть начали без меня. Ты мне потом до скажешь!

Она уже у дверей, а Хайно, указывая ножницами на цветок, спрашивает:

— Может, мне ухаживать за ним?

— Полюбуйся на него, а потом отнеси ко мне.

— Ждать тебя к ужину?

— Сегодня нет, — кричит она уже с лестницы, — скажи только Марет, что завтра придет трубочист, пусть кто-нибудь обязательно будет дома.

16

Все-таки время от времени им надо возвращаться к прерванной работе, а нам их за этой необычной работой показывать — за разговорами, интерпретацией текстов, оценкой. Поэтому сейчас, во второй половине дня, мы снова откроем дверь в конференц- зал отеля — пансиона Клевер, усадим Пундта и Хеллера за палисандровый стол, сверкающую его поверхность украсим книгами, бумагами, блокнотами, пусть в ярком свете поблескивают две рюмки, из которых, по-видимому, уже пили и, должно быть, намерены пить еще. Хеллер в неизменном бордовом свитере, а Валентин Пундт, под чей стул мы поставим бутылку люнебургского «Кукареку», — в домашней куртке, по и в ней он выглядит все же достаточно строго и официально.

Разговор пока не вяжется, основной темы они намеренно избегают; они ждут, и два педагога, такие непохожие друг на друга, напоминают в эту минуту спортсменов, делающих разминку. За окном мы можем временно приподнять тяжелую завесу туч над Альстером, здесь не исключен даже сноп света, довольно-таки внушительное, пожалуй, даже патетическое светоизвержение, от которого по воде забегали беспокойные блики. В англо-германском клубе в это время происходит прием, скажем, в связи с десятилетним юбилеем агентства по рекламе предметов роскоши; далекие, но видные из конференц-зала вспышки магния возвещают о прибытии гостей; все они в деловых темно — синих костюмах.

И вовсе не Хеллер, от кого скорее можно было бы ожидать подобного нетерпения, а Валентин Пундт предлагает начать без Риты Зюссфельд, она опять сильно запаздывает, этого просто нельзя взять в толк, во всяком случае резонно предположить, что она либо забыла об ожидающих ее коллегах, либо променяла их на что-то другое. Хеллер не возражает, при условии, что Пундт предварительно еще раз наполнит рюмки.

— Вы нисколько не преувеличили, коллега, в вашем самогоне действительно ощущаешь какой-то зов.

— Правда?

Хеллер получает порцию, откидывается в кресле, готовый слушать, и движением руки предлагает начинать — отведать, так сказать, те полезные для педагогики куски, которые Пундт вырезал из обильно начиненного жизненного пирога Люси Беербаум. На этот раз Пундт хотел бы обойтись без предисловия, ему кажется, он нашел именно то, чего не хватает в третьем разделе хрестоматии, и, метнув на Хеллера многообещающий взгляд, он призывает к вниманию: итак, слушайте!

Ближе к полуночи они окружили Люси — не все, по большинство присутствующих на вечере гостей, — стали петь и в такт мелодии хлопать в ладоши, словно она, только что избранная ими представительница студентов, уже оправдала возложенные на нее надежды. Они ритмично покачивали головами, когда она пыталась отмахнуться от оказываемых ей почестей, но как только она пробовала выскочить из круга, юркнув под сцепленные руки, ее беспощадно вталкивали обратно, в самую середину, в средоточие их восторга. Они кружились на месте, увлекая ее в свой хоровод. В радостном смущении Люси делала им знаки: хватит, перестаньте, и уже без сил, снова: да перестаньте же наконец! Но они продолжали ее чествовать, словно хотели доказать ей, как высоко взметнула их волна восторга.

Виктор не плясал вместе со всеми, он стоял поодаль, на балконе, вдыхая теплый ночной воздух; быть может, и не осуждая прямо того, что новоиспеченную представительницу чествуют уже второй раз, он все же соблюдал дистанцию — в прямом и переносном смысле.

Это был его праздник. Он пригласил к себе товарищей, потому что считал это своим долгом: так блестяще выдержать устный экзамен, впервые после великого Марангаса — это требовало воздаяния. Но название балу дала Люси: «Из реторты».

И вот теперь ее окружили гомункулусы на негнущихся ногах, извивающиеся круглые черви, загорелые роботы в спортивных майках с генетическими командами на груди; были тут и веселые головастики на тонких ножках, и трехглазые существа, и маски, выставлявшие напоказ под стеклом окрашенное вещество мозга. Они двигались как заведенные: одни словно что-то утаптывали, другие рубили топором, жали серпом, водили пилой. Их было не унять ни словом, пи жестом. Ожесточенно и бесстрастно выполняли они задание, готовые повиноваться лишь зашифрованному приказу изобретателя. Они требовали, чтобы им не мешали чествовать Люси, мешковидную амебу, — чествовать столько времени, сколько предусмотрено программой, а она в это время пыталась привлечь внимание Виктора, махала ему, счастливая и усталая: вызволи меня отсюда, ну пожалуйста! Он был единственный, кто не поздравил, еще не поздравил ее с избранием, он, Виктор Гайтанидес, которому достаточно было его обычной чопорности, чтобы средневековый гомункулус, чью роль он сегодня играл, выглядел вполне достоверно. С торжественной церемонностью наливал он гостям терпкое вино, подбирал музыку, побуждавшую к механическим движениям, одергивал коллег, выпадавших из роли, но от Люси не укрылось, как старательно избегал он остаться с ней наедине в каком-нибудь уголке этого большого дома, который родители всегда предоставляли в его распоряжение, уезжая отдыхать на Пагасейский залив.

Он не отвечал на молчаливые призывы Люси, только чуть заметно поклонился ей из темноты, с балкона: тебе ведь это тоже доставляет удовольствие, вот и терпи. И Люси выдержала еще одну бурю приветствий, беззащитная в кольце танцующих, пленница их восторга, выражавшего себя во всевозможных шумах — лопались пузыри, что-то шипело, тикало и капало, трещало и хлюпало, кто-то воспроизводил изначальный звук жизни — слышалось долгое «у-у-у». Наконец они остановились, общий вздох облегчения, радостный гул: круг разомкнулся, и Люси, пока обессилевшие искусственные создания, валясь с ног от усталости, жадно хватались за стаканы, направилась к открытой балконной двери. Виктор уже сам шел ей навстречу, но под предлогом, что он хочет принести ей чего-нибудь попить, протиснулся мимо нее и скрылся в зеленоватом сумраке одной из задних комнат.