Читаем без скачивания Широкое течение - Александр Андреев

— Любит, так не женится, — сердито сказала Елизавета Дмитриевна, склоняясь над вышиванием. — А женится — туда ему и дорога: значит, показное все было, не настоящее.

Таня обхватила ее за плечи, ткнулась лбом в висок ей, прошептала:

— Не сердись. Я ведь пошутила. И видимся-то мы с ним урывками, мимолетно: недавно встретила, гляжу — глаза хоть и ласковые, но беспокойные, озабоченные: все мысли его там где-то — в цеху, в бригаде…

Стосковавшись по молоту, по горячему металлу, загорелый, пышущий здоровьем, сверкая белозубой улыбкой, Антон штамповал детали как бы играючи, испытывая опьяняющую дрожь во всем теле. К концу дня руки, плечи, спина приятно ныли от усталости, как в давние-давние времена, — сказывался месячный перерыв. Сарафанов едва успевал кидать ему заготовки. В первые же дни выработка бригады резко повысилась, хотя в летние месяцы, в жару, когда кузница превращается в настоящее пекло, темп ковки заметно ослабевал.

И хотя с Татьяной удавалось встречаться редко, урывками, Антон всегда ощущал — куда бы ни шел, что бы ни делал, с кем бы ни говорил, — она незримо стоит за его спиной, теплая, нежная, неутомимо внимательная, и это придавало ему сил и смелости.

Ему никогда не забыть момента встречи его с Таней, когда он возвратился с юга. Он стоял в вагоне у окна и с нетерпением и беспокойством вглядывался в толпу встречающих, глазам больно было смотреть от напряжения и пестроты женских нарядов. Всю дорогу он гадал: придет она или нет? Хотелось, чтобы пришла, она сама обещала, — он уехал из санатория на день раньше, чтобы попасть в Москву в воскресенье. За окном мелькали незнакомые улыбающиеся лица, кто-то уже махал рукой… Где же Таня? На какую-то секунду взгляд остановился на ее лице — Антон нашел бы ее среди тысячной толпы. Он схватил чемодан и начал пробиваться к выходу. Когда-то он завидовал другим: их провожали, встречали, торопливые поцелуи перемежались заботливыми словами, обещаниями, тоскующими взглядами. Теперь пусть завидуют ему, — его пришла встречать Таня, лучшая из женщин!..

Таня стояла среди толпы в легком сиреневом платьице, с букетиком цветов; увидев спрыгнувшего с подножки Антона, она улыбнулась и несмело махнула ему рукой. Он подлетел к Тане, ему хотелось поцеловать ее, но он не решался, — казалось, что все люди смотрят на него. Тогда она поцеловала его сама и поднесла цветы; Антон утопил в них лицо, вдыхая аромат, потом вернул обратно. Мимо них проходили пассажиры и встречающие; они стояли в этой толчее, обменивались незначительными словами, — какая там на юге погода, как ехалось, что нового в кузнице? — а глаза спрашивали и говорили другое — о любви, о тоске, о радости свидания… Они не замечали, что платформа давно опустела.

Прошла неделя после того, как Антон приступил к работе. Старший мастер Самылкин, распаренный, будто расплывшийся от жары, в синей майке-безрукавке под распахнутым халатом, устало и неторопливо обойдя нагревательную печь, остановился у окошка, пальцем поманил его к себе. Приподняв кепку, он вытер платком шею, затылок и проговорил прерывисто, с одышкой:

— Володя Безводов просил зайти к нему. Видно, разбирать тебя хотят… Гляди, парень…

Антон знал, что скоро начнется комсомольское собрание, которое должно дать ему рекомендацию в партию.

Прошло семь лет жизни в комсомоле, жизни беспокойной, горячей, неутомимой, и собрание это как бы подводит под его юностью итоговую прощальную черту. Прощальную ли? Антона охватило волнение. Он видел перед собой устремленные на него юношеские глаза, пристальные, внимательные и доверчивые, и повторил про себя: «Как бы ни сложилась дальнейшая моя судьба, куда бы она меня ни завела, я навсегда сохраню любовь к комсомолу: он вывел меня, деревенского парнишку-сироту, на широкую дорогу и сказал: иди. Эта дорога привела меня в партию…»

Ребята проголосовали единогласно. Даже Олег Дарьин приподнял руку, хотя тут же убрал ее, и председатель собрания Сидор Лоза придирчиво спросил:

— Дарьин, ты «за» или «против»? Как-то непонятно ты голосуешь…

Тот вскинулся и крикнул:

— Может, обе руки поднять?..

После собрания Антон направился прямо к Полутенину. Волнение еще не улеглось, и, подгоняемый им, он почти бежал.

Фома Прохорович только что вернулся с огорода и умывался, низко наклонившись над раковиной; Мария Филипповна, сторонясь брызг, стояла поодаль с полотенцем через руку, ворчала:

— Эко, лужу какую наплескал…

— Фома Прохорович дома? — спросила Антон Марию Филипповну.

— Дома, — отозвался кузнец и вышел в прихожую, вытираясь. Внимательно взглянув Антону в лицо, он спросил, понижая голос: — Что-нибудь случилось?

— Нет, ничего особенного, — ответил Антон, садясь на диван. — Комсомольское собрание у нас сейчас было… Ну, вот… рекомендацию мне дали в партию.

— А говоришь — ничего особенного, — осуждающе протянул Фома Прохорович, причесываясь у зеркала. Он сел рядом с Антоном, опустил руку на его колено. — Это — особенное, главное… Это случается в жизни один раз, так же как рождение.

Антон опустил глаза.

— Хочу просить у вас… не дадите ли мне вторую рекомендацию?..

— А ты как думаешь? Дам или нет? — Антон в затруднении пожал плечами; кузнец улыбнулся: — Дам, конечно, дам, сынок!.. Кто же тебе другой должен дать, если не я?

С тех пор как отец Антона ушел на войну, ни один человек не называл его таким ласковым именем: «сынок». Он сглотнул подкатившийся к горлу комок и прошептал сдавленно:

— Спасибо…

— Себя должен благодарить. Другому кому, быть может, и не дал бы, а тебе и задумываться не стану — дам. Знаю: не подведешь ты меня, к хорошему идешь. Не наблюдателем будешь в партии, а храбрым бойцом, строителем. — Фома Прохорович встал, попросил жену: — Маша, принеси, пожалуйста, чернильницу, ручку и бумагу. Возьми у Оленьки. Вот мы сейчас и напишем, — сказал он Антону, сел за стол и разгладил ладонями скатерть.

В конце августа Антон принес секретарю партбюро заявление, рекомендации, автобиографию. Алексей Кузьмич просмотрел документы, сколол их скрепкой, вложил в папку на столе и, прихлопнув ее ладонью, сказал, что разбирать их будут после выходного. Затем, передвинув чернильный прибор, пресс-папье, ручку, пепельницу, как делал всегда, прежде чем начать важный и щекотливый разговор, зажег спичку и долго прикуривал трубку, пока весь не окутался дымом. Антон сидел у стола и ждал, втиснув руки между коленами.

— Что же ты не расскажешь, как отдыхал, доволен ли, счастлив? — с шутливым упреком заговорил Алексей Кузьмич.

Антон улыбнулся в ответ:

— Времени никак не выкрою, Алексей Кузьмич, честное слово. Приехал — прямо к молоту. С одним освоишься, другое устает…

Фирсонов подождал, словно прислушиваясь к ударам молотов в цехе, мягкими, глухими толчками сотрясавшим здание: крышечка чернильницы на мраморе мелко вибрировала, издавая едва слышные звуки.

— А как мы отдыхали, вам, наверное, известно и без меня, — прибавил Антон. — Спасибо, что поддержали тогда…

Алексей Кузьмич задумчиво побарабанил пальцами по столу, пожаловался:

— Я вас поддерживаю, а мне за это влетает…

— От кого? За что?..

Алексей Кузьмич выдвинул ящик, достал напечатанное на машинке письмо, подал Антону:

— Вот почитай… анонимное. В три высокие инстанции подано. Под копирку.

Антон читал письмо, задыхаясь от изумления и гнева. В письме рассказывалось о том, как секретарь партбюро Фирсонов из личных соображений и выгод выдвигает на первые места своих любимчиков, фаворитов, например Карнилина, посредственного штамповщика; создает им авторитет, всякие блага, прославляет, а хороших, но неугодных ему работников, как, например, Дарьина, затирает, отодвигает на задний план и всячески поносит…

Антон с отвращением швырнул листок.

— Фу, чорт, мерзость какая!..

— Гляди вот, как кусают исподтишка, в темноте, — сказал Алексей Кузьмич, пряча письмо обратно в стол. — Укусил и в норку — ищи его! Хоть и не больно укусил, а ходи, разбирайся, наводи справки, расследуй, где ложь, где правда… Сколько лишних волнений, тревог, времени… А ему что, анониму этому, прохвосту: состряпал, запечатал в конверт и кинул в ящик — разбирайтесь, мол. И потирает руки, небось, ухмыляется, что прибавил людям хлопот, осложнил жизнь.

— Лишать гражданства надо таких. — сказал Антон убежденно.

— Если бы эти люди знали, что их обнаружат, то они — трусы по природе своей — ни за что не писали бы. В том-то и беда, что они живут среди нас, мы пожимаем им руки при встрече, улыбаемся и ничего не подозреваем. Невидимки!

Антон зашагал по кабинету, гневно сжимая кулаки, и с горечью, злостью и досадой подумал о том, как высокие человеческие помыслы и стремления подмываются грязным течением людской низости.