Читаем без скачивания Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин

Клавдия Андриановна с беспокойством прервала его:

– Ты только не волнуйся. Не забывай, что тебе сказали врачи.

– Я и не волнуюсь, откуда ты взяла? Много было бы чести для него… Щелк – и памятника павшим героям на будущую пятилетку опять в смете нет. Но, несмотря на это, я понимаю, что надо себя держать в руках и постараться по мере возможности из берегов своего характера не выйти. «Как же, – говорю, – неизвестно. С того же самого бока, с какого наши донцы брали и Ростов, и Будапешт». – «За это, – отвечает, – им, конечно, вечная слава и низкий поклон, но не кажется ли вам, товарищ бывший начальник политотдела, что у этой проблемы есть еще и другой разрез?» – «Что еще, – спрашиваю, – за разрез?» Чувствую, что чем-то знакомым и подленьким потянуло от этого слова, но вида не подаю. «Исторический. Если взглянуть на это не только с благородных позиций увековечения вашего доблестного донского корпуса, а в масштабе всей казачьей проблемы в целом». У меня так и екнуло, но я и ухом не повел, а терпеливо жду, когда эта голубоглазая рыба поглубже в вентерь войдет. – Привалов как-то хорошо хмыкнул, веселая усмешка заиграла у него в углу рта. – «Что-то, – говорю, – я о такой проблеме в целом ничего не знаю». И смотрю на него круглыми глазами. Тут же слышу, как еще дальше просунулся в вентерь этот сазан, потому что он своим шариковым пистолетиком три раза подряд: щелк, щелк, щелк… «Я, – говорю, – только знаю: мой отец, Иван Филиппович, казак с хутора Рябовского, и до революции не каждый день борщ с мясом ел, и в двадцать девятом году тоже не от жирного навара поспешил со своим братом Михаилом ухватиться за колхоз. А до этого во главе нашего приваловского звена всю Гражданскую в Красной армии отслужил». – «Все это, – отвечает, – прекрасно, и такие факты в порядке исключения на Дону, конечно, могли быть, но согласитесь, что для поведения казачьей массы в целом они не характерны». – «Нет, – говорю, – мы всем нашим приваловским звеном в целом в Красную армию и пошли: отец с тремя братьями, Михаилом, Василием и Поликарпом, и с единственным сыном, то есть со мной, которого тогда еще Никишкой звали. Но и тогда мы об этой казачьей проблеме не знали ничего. От вас первого слышу». – «А вам бы, – говорит, – как бывшему политработнику не мешало знать. Тогда бы вы поскорее догадались, когда так безнадежно было скомпрометировано и само слово „казак“». Нет, каков подлец?! – И Привалов с сокрушением повинился: – Вот тут я его и спугнул. Не выдержал роль до конца. Тихонечко спрашиваю: «Это когда же оно могло так безнадежно скомпрометировать себя? Уж не тогда ли, когда карательные сотни генералов Каледина и Краснова порубили, расстреляли и запороли насмерть на станичных майданах за приверженность к Ленину сто сорок тысяч донских казаков?! Или же тогда, когда лампас нашего корпуса на всем пути от Терека до Австрийских Альп своей и чужой кровушкой намокал?!» Тут я и спугнул его, – виновато повторил Привалов, – он вернулся из вентеря назад: «Я конкретно вешенское восстание девятнадцатого года имею в виду». – «А я, – говорю, – против этого самого восстания вместе с нашим приваловским звеном и с другими красными казаками Хоперского округа полтора месяца фронт держал, вплоть до подхода частей регулярной Красной армии. Что же, и мне теперь ложиться под косогон вашей казачьей проблемы в целом?»

– Вот здесь бы, Никифор, тебе не надо было… – с укоризной заметила Клавдия Андриановна.

– За этим столом легко говорить. А там попробовала бы, когда он по самому живому режет. И при этом из своего карандаша как будто вторично расстреливает тех, кого уже расстреляла война: щелк, щелк…

А Будулаю теперь явственно почудилось, как из того же самого костра вдруг вырвались языки совсем другого, черного пламени. И уже не лица товарищей выхватывали они скользящими отблесками из тьмы забвения, а как будто хотели испепелить, выжечь какую-то тень, которая надвигалась на них, заслоняя их собой и пряча от взоров.

– Тогда он захотел отделаться шуткой: «Ого, да вы, оказывается, чистокровный казакоман». Но мне уже было не до шуток. Какие могут быть шутки, когда на глазах всю историю, как тулуп, выворачивают шерстью наверх, всех подряд казаков, бедняков и середняков с кулаками заодно, гребут одним и тем же бреднем. Чувствую, как что-то горячее вот отсюда, – Привалов подушечкой ладони коснулся груди, – так и шибануло мне сюда, – он дотронулся до затылка, – как будто меня ударили молотком. Как тогда под Гниловской фугасной волной, когда ты, Будулай, нашел меня в камышах и на своей кобыле, как чувал с зерном, в корпусный госпиталь повез.

– На полпути вы, Никифор Иванович, пришли в память и пригрозили меня расстрелять, если я не поверну назад.

– А ты что же хотел, чтобы я тут же тебе орден выдал за вынос контуженого комиссара с поля боя?

Клавдия Андриановна от возмущения даже руками всплеснула. Но Будулай лишь молча улыбнулся, и, поощряемый его улыбкой, Привалов как ни в чем не бывало продолжал:

– Но я и после этих его слов сдержался. Потому что от волнения мое давление может сразу до двухсот подскочить, и если не сдержаться, то и нашим внучкам памятника Пятому донскому корпусу не видать. В вежливой форме говорю ему, что, во-первых, чистокровными бывают только жеребцы и кобылы, а, во-вторых, если я казакоман, то он стопроцентный казакоед, которому ничего не стоит советских генералов Селиванова и Горшкова с белоказачьими атаманами Калединым и Красновым в одну кучу свалить. Вот когда он и щелкать перестал. «Лично я, – говорит, – ничего не сваливаю, я всего-навсего чиновник, но вы, может быть, слыхали, что есть еще такая штука – государственный бюджет, и по этому бюджету, кроме монументов мертвым, мы должны еще строить школы и детские сады для их живых потомков. Мертвые, как говорится, сраму не имут, в то время как живые ни единого лишнего дня не желают ждать». Вот так прямо мне в глаза и отпечатал этот подлец. «И вообще, – говорит, – я бы не советовал вам так нервничать, в вашем возрасте это может здоровью повредить, особенно если у человека уже гипертония или даже просто склероз».

– Здесь ты опять… – начала Клавдия Андриановна.

На этот раз Привалов не обиделся на нее. Его тяжеловатый взгляд впервые как-то осветился.

– Нет, я даже голоса не возвысил. «Вы, – говорю, – товарищ казакоед, пожалуйста, о моем здоровье не беспокойтесь,