Читаем без скачивания Цыган - Анатолий Вениаминович Калинин

я и сам постараюсь, чтобы мне его хватило, пока на славных братских могилах живые гадюки еще будут яйца класть». И тут же спрашиваю у него: «У вас во время войны, конечно, бронь была?» Должно быть от растерянности, он мне как по уставу стал отвечать: «Так точно, была». – «А в Новосибирске за этой бронью осенью сорок первого вам случайно не приходилось пребывать?» – «Нет, – говорит, – я в Ташкенте был». – «Вот, – говорю, – и жаль». К этому времени он уже успел себя в руки взять и высокомерно спрашивает: «Это почему же, собственно говоря, жаль?» – «А потому, собственного говоря, что тогда бы я с великим удовольствием помог вам избавиться от этой ненавистной брони, как я одному такому же ответственному деятелю помог». – И, обрывая, Привалов гулко захохотал, колыхая грудью и всем телом. Только глаза у него при этом совсем не смеялись. Так же внезапно он оборвал свой смех: – Ты помнишь, Клава?

– Как же не помнить, если это было при мне, и потом я об этом тоже слышала от тебя не меньше ста раз.

Привалов возмутился:

– Но Будулаю я еще рассказывать не мог. Откуда же он может знать? – И тут же, игнорируя ее насмешливый взгляд, он стал рассказывать Будулаю: – Я там с генералом Конинским Семьдесят пятую сибирскую дивизию формировал. У нас уже на руках приказ под Москву выступать, а половина личного состава дивизии по милости вот такого же подлеца с бронью, какого-то швейпрома, еще щеголяет в цивильных пальто. Пришлось мне договориться с военкомом, чтобы с этого швейпрома для видимости на некоторое время сняли бронь и с мобпредписанием направили к нам в строевую часть. А там ему на выбор предложили один из двух вариантов: или через пять дней вся дивизия будет обута-одета, или же мы его прямо в его цивильных брючках прихватываем с собой в эшелон. Ты, Будулай, конечно, догадываешься, какой он для себя предпочел вариант.

– Догадываюсь, – глуховато сказал Будулай.

Привалов вздохнул:

– Еще и теперь иногда жалею, что мы тогда все-таки не прихватили его с собой на фронт. Но военком согласился всего на пять дней с него бронь снять. – И, еще раз вздохнув, Привалов присовокупил: – Но казакоеду я, конечно, всю эту историю без благополучного конца рассказал.

Клавдия Андриановна с вкрадчивостью поинтересовалась:

– И что же он тебе после этого сказал?

Никифор Иванович с досадой мотнул головой:

– Ты и так знаешь…

– Но ведь Будулай не знает, – затрепетав ноздрями, напомнила она.

Уводя свой взгляд в сторону, Привалов неохотно пояснил:

– То сказал, что от этого подлеца и можно было ожидать. «Теперь, – говорит, – не военное время, и вы не запугаете меня. И вообще, – говорит, – вам лучше приберечь подобные истории для какого-нибудь вечера воспоминаний фронтовых ветеранов». – И вдруг Привалов набросился на Клавдию Андриановну так, что она даже отстранилась от него: – Да, да, я знаю, ты теперь скажешь, что я сам же испортил все.

Клавдия Андриановна запротестовала:

– Успокойся, ничего такого я и не думала сказать.

– Но и смолчать этому подлецу я не мог. – Он жалобно взглянул на Будулая. – Потому что бывает, когда уже нельзя промолчать, если не хочешь сам быть подлецом. – Но тут же он беспощадно заключил: – И теперь из-за того, что мне, старому дураку, попала шлея под хвост, нам при жизни так и не дождаться памятника тем, кто на озере Балатон… – Что-то булькнуло у него в горле, как будто перехватило его. С видимым усилием он вытолкнул из себя: – А Григорий Александрович Воронов, командир Сорок седьмого полка Двенадцатой дивизии, ты его помнишь, Будулай, пишет мне. – Дотронувшись ладонью до вороха писем на столе, он на память прочел: – «Ведь нас уже осталось совсем немного…»

И впервые за этот день Будулай увидел, как в уголках его безулыбчивых глаз выступили скупые капельки влаги.

Но Привалов явно не хотел, чтобы это заметил кто-нибудь другой… Отмахнувшись, как от чего-то постороннего, коротким жестом он с преувеличенной живостью бросился рыться в ворохе открыток и конвертов на столе и, извлекая из них один листок, приблизил его к глазам.

– А вот что, Будулай, еще пишет мне этот подлец Томахин: «Ты бы, Никифор Иванович, теперь меня не угадал, бородка, как у Фиделя Кастро. Уже четыре месяца ношу, она растет быстро, и, когда мороз, тепло на рыбалку ходить…» – Голос у Привалова прервался, листок письма затрясся в руке. – Ну и подлец.

Но теперь уже этот смех не мог обмануть Будулая. Теперь он, кажется, понял, почему при этом глаза у Привалова никогда не смеялись. И почему как сизым пеплом все время подернут их взгляд. Как давно погасший в степи костер. Лишь изредка вырвется из-под этого пепла и хлынет наружу свет от огня, раздуваемого ветром скорбных воспоминаний, и тут же стыдливо спрячется, уйдет вглубь. Снова сизой мглой дымятся они, дотла выжженные скорбью.

* * *

– Ох и напугал же ты меня, милый! Как же ты мог здесь очутиться? Каким тебя занесло ветром?

За все время своего председательствования Тимофею Ильичу ни разу не довелось услышать, чтобы Клавдия разговаривала с кем-нибудь таким тоном. Вот тебе и Пухлякова! Зацепило, оказывается, и ее крылом этого циклона. И сразу же оказалось, что ничем она не отличается от всех других хуторских женщин.

Но с кем же более или менее подходящим для нее и ее возраста она может так любезничать, если с ее квартирантом-полковником Тимофей Ильич только что пил чай и тот остался в доме. В другое время Тимофей Ильич никогда бы не узнал ее голос. Не разговаривает, а прямо-таки стелет:

– Ведь я уже совсем было мимо тебя прошла, когда ты догадался обозваться, – радостно говорила она за калиткой. – Я тебя по голосу и узнала.

Вот даже какие крепости начинают шататься, когда под их стенами протрубят военные трубы. Но коль так, то и не Тимофею Ильичу тогда нужно избегать этой встречи. Еще неизвестно, кому теперь первому придется отводить свой взгляд в сторону. И не до утра же ему было здесь стоять.

Но когда, потянув к себе за кольцо дверцу калитки и перешагивая через порожек на улицу, Тимофей Ильич очутился лицом к лицу с Клавдией, она, к его удивлению, ничуть при его появлении не смутилась, даже не сделала попытки сдвинуться с того места, где стояла. Она целиком была поглощена другим. У нее над головой колыхалась длинная и глазастая голова того самого жеребца, которого Тимофей Ильич, подъехав сюда, привязал к забору, и это, оказывается, не с кем-нибудь другим, а с