Читаем без скачивания Девушка и смерть - Мария Архангельская

И начались долгие часы позирования, когда я неподвижно сидела в кресле, пока художник колдовал у мольберта. Это тоже оказалось нелёгким делом. Конечно, сидеть — не стоять, это легче, но к долгой неподвижности я не привыкла. Постоянно начинал то чесаться нос, то затекать нога, к тому же я частенько незаметно для себя меняла позу, особенно положение головы.

— Чуть больше вперёд! — командовал тогда художник. — И набок! Нет, не так сильно!

Однажды, когда мне никак не удавалось принять нужное положение, Каннавали сам взял мою голову руками и повернул. Я стерпела, но при этом сама удивилась, насколько неприятно мне было его прикосновение. Мужчины прикасались ко мне часто — во время танца в основном, но это было частью моей работы, ничего интимного в этих прикосновениях не было и быть не могло. Ещё это делал Андрес, и я не только ничего не имела против, но и сама старалась к нему приласкаться, испытывая огромное наслаждение от его прикосновений. А Каннавали… Сам он мне нравился, но как человек, а не как мужчина, не был он и моим партнёром в танце, которому физический контакт позволен законами нашей профессии. Он вторгся в ту область, в которую его не приглашали, и мне это не понравилось.

А Леонардо? Какие чувства я испытывала при его касании? Да никаких. Ни удовольствия, ни отвращения. Опираясь на его руку, я испытывала не больше эмоций, чем опираясь на ручку кресла. Хоть и знала, что там, под чёрной кожаной перчаткой…

Как продвигалось написание портрета, я не видела, потому что Алессандро запретил мне смотреть на холст во время работы, и всегда тщательно занавешивал его, уходя, а трогать ткань я не решалась, опасаясь что-нибудь повредить или выдать своё любопытство. Каннавали признался мне, что терпеть не может показывать кому-либо незаконченную работу.

— Для меня это — всё равно, что позволять посторонним видеть процесс зачатия ребёнка. Поэтому прошу вас, сеньорита, подождите, пока я сам вам её не покажу.

А время шло. Приближалось лето, было уже тепло, и мы частенько отправлялись гулять за город — пешком или в коляске Андреса. Дорога петляла между холмов, полей, садов и виноградников, мы любовались открывающимися видами и болтали обо всём на свете. О театре, о книгах, о музыке. Под его влиянием я открыла для себя новые имена и в том, и в другом, и в третьем. В той же музыке до сих пор мне нравились Франко Антонелли и опять же Леонардо Файа, с их ясностью и прозрачностью мелодий, а Андрес дал мне прислушаться к более сложным композиторам, вроде Игнасио Арженто. Не говоря уж о том, что я слушала и воспринимала в основном музыку к операм и балетам, подкреплённую голосами или танцем, а Андрес позволил мне почувствовать красоту и других музыкальных форм.

— Ничего удивительного, — ответил он мне, когда я однажды пожаловалась, что при исполнении прежде незнакомой мне музыки начинаю скучать и отвлекаться. — Ведь не знаю, как кому, а лично мне музыка начинает доставлять удовольствие, когда она узнаваема. Когда я могу предугадать дальнейшее течение мелодии и жду его. Так что меня не удивляет, что музыкальные шедевры былых времён при первом представлении порой проваливались. Мы теперь удивляемся: где же были уши слушателей? А их уши были сто лет назад, они просто не восприняли того, к чему не привыкли!

Я задумалась. А ведь он прав! Мне самой потребовалось не раз и не два прослушать хотя бы тот же «Зачарованный лес», чтобы расслышать такой безусловный шедевр, как адажио из второго акта. И лишь в один прекрасный день я поразилась: как же я раньше не замечала такой красоты? И не с одним «Лесом», с другими произведениями такое тоже случалось.

Андрес вообще умел заставить меня взглянуть на темы наших бесед под неожиданным для меня углом. Он знал куда больше меня и мыслил глубже. Что, впрочем, и не удивительно, ведь он был по-настоящему хорошо образован, в то время как я занималась своим образованием сама, безо всякого контроля, частенько выбирая то, что казалось проще и интереснее. Но была одна тема, в которой я чувствовала себя специалистом и безоговорочным авторитетом — балет. Андрес любил его, но при этом был способен различить разве что самые известные из поз и движений, так что когда я начинала восхищаться чьим-нибудь эпольманом[19], или тур ан л'эр[20], то чувствовала себя говорящей на другом языке.

Однажды он зачем-то зашёл ко мне за кулисы во время всё того же «Зачарованного леса», и мы вместе посмотрели танец Птенцов в исполнении учениц нашего училища.

— А вон та вторая слева девочка хороша, — заметила я. — Если ничего с ней не случится, далеко пойдёт.

— Я не настолько разбираюсь в ваших тонкостях, чтобы судить об этом, — сказал Андрес. — А ты сама танцевала Птенцов?

— Ну что ты! В этот танец брали лучших, а я, конечно, участвовала в спектаклях, но какой-нибудь второй слева в третьем ряду.

— Ты не была лучшей? — искренне удивился Андрес.

— Нет. В нашем училище было много учениц куда перспективнее меня. А от меня ничего особенного не ждали, да и я сама от себя ничего особенного не ждала. Стремиться к успеху и заниматься ради него я начала уже в Опере, тогда-то меня и заметил Леонардо. Ой, извини, мне пора.

Видимо, тот факт, что во время учёбы я числилась среди отстающих, и в самом деле сильно удивил Андреса, потому что после спектакля он вернулся к этому разговору.

— Кто бы мог подумать, что ты считалась плохой танцовщицей! Кто же тогда считался лучшими?

— Кое-кого ты знаешь, они сейчас танцуют в Королевской Опере, иные даже сольные партии. Так быстро, как я, не выдвинулся никто, но мне помогло невероятное стечение обстоятельств. А другие… Вообще, это не такой уж редкий случай, когда учащиеся не оправдывают ожиданий. Вот была среди нас пара, считавшаяся лучшей — Франко Поццето и Эстер Брага. Их с первого класса воспитывали как будущих премьеров, они считались самыми перспективными. И что же? Он, правда, в нашей Опере, танцует только характерные танцы, но, быть может, у него всё ещё впереди. А где сейчас она, даже и не знаю. Где-то за год до выпуска в ней вдруг всё исчезло. И грациозность, и непосредственность, и талант словно куда-то провалился, и «физика»… ну, то есть физическое строение тела вдруг стало неподходящим, когда она выросла. До выпуска её дотянули, а как ей дальше жить — это уж на её усмотрение.

— Бедная девушка. Надеюсь, у неё есть родные?

— Я тоже надеюсь, но наверняка не знаю — мы с ней не были близки и не расспрашивали друг друга о семьях.

— Знаешь, — задумчиво сказал Андрес, — меня всегда интересовало, чем руководствуются родители, отдавая дочерей в балетные школы. Ведь это и хлеб очень нелёгкий, и никакой гарантии успеха никто дать не может, даже, как ты говоришь, тем, кто выглядит очень талантливыми. Да и в нравственном отношении… Не обижайся…