Читаем без скачивания Самый синий из всех - Екатерина Бордон

Он стоит на коленях рядом с ванной. Одной рукой сжимает мою ладонь, а другой душ, похожий на уличный фонарь. Фонарь дрожит, потому что он тоже дрожит. Он за меня испугался? У него светлые волосы. У него голубые глаза. Я бы многое отдала, только бы это не он помог мне, потому что все и так слишком сложно.

– Саш, ты как? Саша! – взволнованно шепчет он.

И я отвечаю:

– Привет, пап.

Мы сидим на кухне. Я в мамином махровом халате и с огромным тюрбаном из полотенца на голове. Папа в спортивных штанах и мокрой футболке: это с волос на плечи накапало. Между нами белый кухонный стол, тишина и секреты. Остывает ромашковый чай.

– Тебе уже лучше?

Я киваю. Внутри блаженная пустота, даже эха не слышно. Папа крутит в руке чашку, поглаживает пальцем трещинку на боку.

– Это была паническая атака, знаешь? У меня такое было несколько раз, еще в юности.

Не удержавшись, я вскидываю на него удивленный взгляд. У него… тоже? Он неопределенно пожимает плечами и, тяжело поднявшись на ноги, достает из шкафчика рядом с холодильником шоколадку. Ломает на куски и только потом раскрывает, шелестя фольгой.

– Ешь. Вроде бы после надо съесть сладкое. Повысить уровень сахара в крови или что-то такое.

Я покорно тянусь за шоколадом и ловлю на себе папин взгляд. Нахмурившись, он смотрит на мои запястья. Царапины налились красным и набухли, но кровь больше не идет. Мне становится неловко. Быстро сунув кусок шоколада в рот, я подтягиваю рукава так, чтобы видны были только кончики пальцев.

Клянусь, если он скажет, что мне нужно к врачу, я никогда не заговорю с ним снова.

– Ты меня никогда не простишь? – спрашивает папа.

Его голос звучит так буднично, словно мы обсуждаем погоду. Его ошибка, его доброта, сладость шоколада, соль моего моря… Я зажмуриваюсь, но дурацкие слезы все равно текут сквозь сомкнутые веки.

– Пожалуйста… не сейчас.

Не хочу снова чувствовать, не хочу страдать!

Потому что вот есть мой папа, и он всем врет. У него была другая женщина, не моя мама. И есть мой папа, и он держит меня за руку, и любит меня даже в те моменты, когда я говорю непростительные вещи. Но это один и тот же человек!

Как я должна поступить? И зачем, зачем, зачем он втянул меня в это? Зачем переложил на мои плечи часть своей ноши? Для меня и этого слишком много, так много, что больно в груди и дышать тяжело. Камни копятся внутри. Давят на сердце, давят на ребра и с грохотом падают в пустоту.

Ничего не могу с собой поделать: пальцы под столом тянутся к свежим царапинам. Я незаметно скребу их ногтями, чтобы эта боль хотя бы чуть-чуть заглушила другую. Ну почему я не вижу только себя? И что мне делать, если я не знаю, если я не могу понять, что я чувствую?

– Ты меня не простишь, – говорит он снова, только теперь это не вопрос.

Я молчу, но узел в душе не распутывается. Из глаз текут и текут слезы. Любовь, обида, вина, жалость, слепое обожание, гнев, потрясение, крушение, отвращение… Во мне так много всего, что уже почти не осталось меня самой.

– Ты не должен был… – начинаю я и замолкаю. Горло перехватывает.

Он молча кивает. Мы сидим близко, друг напротив друга, но на самом деле мы далеко-далеко. И между нами больше не ходят поезда и самолеты не летают.

Папа встает. Ссутулившись, отходит от стола и смотрит на меня больными глазами. Потом вдруг опускается на корточки, прислоняется спиной к холодильнику и обхватывает голову руками. Старенький холодильник недовольно крякает и начинает ворчливо дребезжать.

Это ведь мы его купили, вдвоем. Где-то тысячу лет назад, когда еще были друзьями. В магазине было людно и шумно, все толкались, потные консультанты вытирали лица футболками. Распродажа шла полным ходом. Мы продирались сквозь толпу, кто-то отдавил мне ногу, я заплакала, а папа подхватил меня на руки и посадил к себе на плечи. Мне тогда было лет пять.

– Давай-ка, юнга, держи сопливый нос по ветру! Где тут остров холодильников?

Я тогда вытерла нос рукавом, осмотрелась и увидела его. Смешной, невысокий желтый холодильник. Он понравился мне сразу, потому что был не такой как все. Белоснежные гиганты оттеснили его в самый угол, и он осторожно выглядывал из-за них, высматривая нас.

– Вот этот.

– Ты уверена?

– Да.

Я обхватила папу за шею руками, улеглась ему щекой на макушку и успокоилась. Он был светом.

Консультант на кассе пытался отговорить нас от этой покупки. Доверительно понизив голос, признавался, что это не самая надежная модель. И был абсолютно прав! Холодильник ломался постоянно, и мы с папой все время его ремонтировали, вдвоем. Это тоже было здорово. Каждый раз я сидела рядом с ним, скрестив ноги по-турецки, и мы вспоминали, как покупали его, и смеялись, и чинили…

Каждый раз вместе, только он и я.

– Пап, – зову я, и голос у меня дрожит, как струна, – вот как сильно натянуто все изнутри. – Пап…

Я подхожу к нему и опускаюсь на колени рядом. Закрываю глаза и обнимаю крепко, изо всех сил.

Он ошибся, но и я ошибалась.

Он что-то сломал у меня внутри, но и я наломала такого…

Да, он нас предал.

Но и хорошее тоже было.

И я отказываюсь его забывать.

Мы проговорили почти до рассвета. Не могли остановиться, а потом, когда слова закончились, просто сидели рядом, плечом к плечу, и смотрели на холодильник. Не знаю, в какой момент я уснула и как попала в свою комнату. Но, когда будильник завел свою мерзкую бодрую песню, я уже лежала в кровати под одеялом.

Первая попытка приподняться проваливается. Я со стоном падаю на подушку и сворачиваюсь калачиком, повернувшись лицом к стене. Дергаю вниз открытку с изображением кита, и в голове всплывают слова, которые мы с Андреем наговорили друг другу. Слишком много слов.

– Вставай, соня, опоздаешь в школу! – кричит мама, проходя мимо моей комнаты. Она барабанит пальцами по двери, и я прячусь под одеяло на случай, если она решит заглянуть.

Фух, пронесло.

Я проскальзываю в ванную и, торопливо почистив зубы, мчусь сразу в коридор. Напяливаю шапку, куртку…

– Ты куда? А завтрак? – Мама выглядывает из кухни со сковородкой в руке.

Пахнет жареными яйцами. Я прочищаю горло и стараюсь придать голосу бодрости, которой не чувствую совершенно. Кажется, ночью кто-то вынул все мои кости,