Читаем без скачивания Черное перо серой вороны - Виктор Мануйлов

Найда бежала чуть впереди лошади, иногда вдруг молча кидалась в лесную чащу, тревожа выводки рябчиков, и быстро же возвращалась к своему хозяину, виновато помахивая лохматым хвостом. Вся надежда у Николая Афанасьевича на свою умную, все понимающую собаку, которая за версту учует чужака и предупредит своего хозяина об опасности. Может быть, еще и поэтому пули стрелков не достигали своей цели, а сами стрелки бесследно исчезали неизвестно где, отчего по округе пошла слава, что Николай Лукашин не иначе как заговоренный, что ему помогает нечистая сила. На это сам Лукашин лишь усмехался в бороду, удивляясь, как быстро меняется человеческая сущность, если неожиданно и необъяснимо лишается главного стержня своего существования, ища этот стережень в мистике и ею все объясняя и оправдывая.

На этот раз Николаю Афанасьевичу пришлось столкнуться с таким, с чем до этого сталкиваться не приходилось: в северной части его участка вдруг ни с того ни с сего загорелся лес – и сразу с четырех сторон. Ясно, арендаторам лесного участка, наполовину состоящего из корабельной сосны, понадобился предлог получить древесину, и получить практически задаром, то есть по цене леса, идущего на дрова. Поджог устроили гастарбайтеры, поселившиеся в бараках на берегу речки Нермы, но не своей волей, разумеется, а хозяина. Им то что: велели – сделали, за что и получили деньги, хоть и небольшие, так у себя на родине, ставшей самостоятельным государством, управляемым бывшими партийными бонзами племенного разлива, не заработаешь и таких. И Николай Афанасьевич, уже не раз пробовавший усовестить арендатора Петьку Клещеватого, когда-то работавшего на деревообрабатывающем комбинате снабженцем, решил действовать своим методом: ночью он незаметно подкрался к стоянке трелевочных тракторов и поджог бочки с соляркой. На этот огонь, когда он разгорелся весьма основательно, собрались все жители поселка. Метались старшие, командуя бестолковыми рабочими, пытаясь с помощью бульдозера завалить землей горящие бочки, шарахались люди от взрывов, галдели, размахивали руками, не решаясь близко подходить к огню.

И тут вдруг крик: «Горим!» Все обернулись и увидели, что горят бараки со всем их барахлом, бензопилами и прочим инструментом. Все кинулись туда, но было поздно: сухие бревна, из которых были сложены эти бараки, крыши, покрытые драньем – все это вспыхнуло порохом, дружно и сразу со всех сторон.

Только во второй половине дня Николай Афанасьевич объявился на пожарище, принялся снимать допрос и писать протоколы по поводу исключительно лесного пожара, который, слава богу, потушила пронесшаяся ночью над лесом гроза и мощный ливень. Но арбайтеры лишь пожимали плечами, делая вид, что не понимают, о чем идет речь, а те, которые понимали, тоже пожимали плечами, доказывая, что днем они работали на санитарной рубке, а пожар начался, когда стемнело, а почему начался, не знают.

Ближе к вечеру на месте пожарища появился и сам Клещеватый. Он обошел свое разоренное гнездо, под конец подошел к Николаю Афанасьевичу, спросил, глядя ему в глаза своими наглыми белесыми глазами:

– Это, случаем, не твоя работа, Афанасич?

Николай Афанасьевич глянул на него с презрением и, вместо ответа, сплюнул.

– Смотри, Афанасич, доиграешься, – пригрозил Клещеватый..

– Не пугай – пуганый, – огрызнулся Николай Афанасьевич, затем, собрав бумаги, сел на лошадь и уехал. Пусть Петька почешется, пусть повертится, а то привык, подлюга, все хапать да хапать, не думая о том, как это отзовется на будущем лесов и всей природы.

И снова презрительная ухмылка кривила узкие губы лесника, но ни удовлетворения, ни тем более радости от сделанного он не испытывал.

Ночь Николай Афанасьевич провел у костра на берегу Нермы менее чем в четверти пути от дома. Неподалеку, привязанная к колу длинной веревкой, паслась на поляне лошадь, слышалось ее фырканье и хлесткие удары хвоста по крупу, отгоняющие комаров. С недалекого болота доносились утробно-булькающие взмыкивания выпи. На опушке леса время от времени начинал хохотать филин. Вскрикивала рысь, пугая косуль, прислушиваясь затем к топоту их копыт. Огонь облизывал армейский котелок, висящий над костром, дрова стреляли горячими углями. Над рекой поднимался туман. Небо ярко светилось мириадами звезд, гудели комары. Среди звезд, пульсируя огнями, беззвучно летел самолет. Рядом поскуливала во сне Найда.

Николай Афанасьевич дремал, сидя на чурбаке. В лесу он почему-то не мог спать так же беспечно и беспробудно, как в избе лесника. И не потому, что опасался нападения человека или зверя, а бог его знает почему. Ну не спится у костра, хоть плачь. То ли ночь как-то действует, то ли сам костер, то ли звуки лесные, то ли мерцающие из недосягаемой бездны звезды, то ли опасности, подстерегавшие его днем, начинали звучать тревожными шорохами и маячить крадущимися тенями, то ли мысли о более-менее приемлимом прошлом, паскудном настоящем и неясном будущем – трудно сказать. Едва провалившись в дрему, он тут же, встрепенувшись, ловил ускользнувшую нить размышлений, и все как-то ни о чем конкретно и обо всем сразу, иногда даже и не словами, а картинами, картинами молчаливыми, как бы с выключенным звуком. И так это длилось однообразной чередой до самого рассвета.

Очнувшись от дремы, Николай Афанасьевич долго втягивал в себя обжигающе горячую и терпкую жидкость из алюминиевой кружки, настоянную на разных травах, запивая ею сухари с вяленым мясом косули, вслушиваясь в звуки просыпающегося леса. Все было привычно, повторялось изо дня в день, из месяца в месяц. И пока еще не надоело, но уже вызывало тоску и непонятные желания.

Солнце еще не встало, а он уже качался в седле, отдавшись на волю Найды и лошади.

Чем ближе к дому, тем резвее бег лошади. Вот Найда нетерпеливо взвизгнула, и Николай Афанасьевич увидел не раз меченый ею межевой столб с цифрами 1/13, означающими, что дом близко: вон за той раскидистой сосной будет поворот налево, болотистая лощина с ленивым ручьем, а за ней лесничество, к которому на машине не проедешь, не зная потайной дороги через болото, потому что все остальные дороги, когда-то проезжие, за два с лишним десятка лет безвременья заросли кустарником и молодыми елками, оставив лишь узкие тропинки, горбились упавшими деревьями. Николай Афанасьевич не трогал молодую поросль и бурелом, отгородившись ими от остального мира. Да и бесполезно трогать: одному с буйством природы не справиться, тем более что это не самая главная обязанность лесничего. А лесному начальству из новеньких, мало что понимающему в жизни леса, совершеннейшим образом наплевать, как живет и служит их подчиненный.

День только-только разгорался. Издалека послышался громкий лай Ратмира, учуявшего своего хозяина. Ему ответила радостным лаем и повизгиванием Найда. Все как всегда. С той лишь разницей, что в лесничестве его должен ожидать Пашка. Он всякий раз рвется в поездку вместе с отцом, но ехать на одной лошади вдвоем невозможно, а пешком… К тому же почти любая поездка грозит смертельной опасностью, и подвергать ей сына он не имеет права. Слава богу, и на этот раз обошлось, но никто не знает, что ожидает их завтра.

Первое, что увидел Николай Афанасьевич, открыв ворота и заводя в них лошадь, хотя обычно ворота открывал Пашка, так это два велосипеда, приткнувшиеся к стене возле крыльца. Один был точно Пашкин, другой бог его знает чей. И тут на крыльцо вышел сам Пашка, а из-за его плеча выглядывала темноволосая головка дочки мэра Чебакова. Оба выглядели растрепанными и смущенными.

«Вот те раз!» – с изумлением подумал Николай Афанасьевич, но подумал как-то отвлеченно, не называя словами то, что стояло за его изумлением. Он сделал вид, что ничего не заметил, и не выговорил сыну за то, что тот прозевал возвращение отца.

– Здравствуйте, дядя Коля! – первой опомнилась Светка. И, выступив вперед, как бы прикрыв своим телом Пашку, затараторила: – А мы вчера ходили по грибы… Грибо-ов – про-орва! Но много червивых. Уста-али-иии! Пришли, поели и уснули. Вот. Рагдай залаял, я Пашку трясу, а он не просыпается. – И глянула на Николая Афанасьевича невинными глазами изнеженной кошки.

– Ничего, бывает, – произнес Николай Афанасьевич, и тут же велел Пашке: – Расседлай Клюкву, отведи на конюшню, налей воды, сходи к осинникам и накоси травы. А я баню натоплю. С едой-то как у нас?

– Картошки я наварил, – оживился Пашка. – И грибы мы почистили. И травы вчера накосил. И воды в котел налил. Если хочешь, я сам растоплю баню. А поесть – в ларе: пирожки, колбаса, сыр.

– Пожалуй, растопи. Устал я что-то, – согласился Николай Афанасьевич, как бы не обратив внимания на сообщение об откуда-то взявшихся съестных припасах.

Он разулся на крыльце, развесив на перилах сопревшие портянки, прошел в избу, заглянул в Пашкину комнату: постель была убрана, но как-то небрежно, второпях. Обычно Пашка убирает ее очень тщательно и аккуратно, чтобы все было ровненько и нигде ничто не висело – привычка, приобретенная в отряде «Поиск». А тут…