Читаем без скачивания Клоун Шалимар - Салман Рушди

Сейчас настал черед Бунньи. Живому мертвецу, стремящемуся одолеть Калу, вполне годится путь пророчицы. И еще один пример подобного удаления из мира живых не замедлила вспомнить бывшая танцовщица — Анаркали. Ее тоже заточили за греховную страсть. А как же прорытый тайный ход, люк, чудесное спасение? Но это все было в кино. В жизни чудесных спасений не бывает.

«Поднимись на гору и умри по-настоящему» — если именно это имел в виду отец, то ей оставалось лишь подчиниться. Отца за стеной уже не было. Метель утихла, и она осталась наедине с собой. Она стала жирная, как корова, но она взберется наверх и там, в хижине прорицательницы, будет ждать прихода смерти. Бесконечен был список тех вещей, без которых она не могла обходиться и которые стали ей недоступны: много еды, таблетки, табак, любовь, покой… Невыносимая тяжесть от брошенной дочери распластала ее на земле, ей показалось, будто ее завалило поленьями. Она лежала и судорожно ловила ртом воздух. В голове помутилось, и она с облегчением подумала, что проваливается в спасительное безумие.

Занимался чудный новый день.

Когда она вылезла из сарая, то сразу утонула в снегу по колено. Прямо перед ней угрожающе высился покрытый лесом холм. Там находился Кхелмарг, там была поляна их первой ночи любви, а на противоположном склоне, в глубине соснового леса, обитала Назребаддаур — мертвая поджидала мертвую. Каждый шаг для Бунньи был подвигом. Она волокла матрас и сумку, и каждая косточка, каждый ее мускул вопили о пощаде, а снег не давал ей продвигаться вперед. Но все-таки, хоть и ужасающе медленно, она тащила наверх свое тяжелое тело. Она падала, и подниматься раз за разом становилось все труднее. Одежда на ней промокла насквозь. Пальцев на ногах она не ощущала, зато чувствовала, как острые камешки и сосновые иглы ранят ее ступни. И все же, подаваясь вперед всем телом, она вынуждала себя карабкаться вверх. О скорости не могло быть и речи, важно было просто передвигать ноги.

Она увидела Зун. Дочь плотника Мисри стояла в каких-нибудь пятидесяти футах. Она не заговорила с Бунньи, но прошла с ней весь путь наверх. Иногда Зун забегала вперед и стояла как страж, рукою показывая наиболее легкий путь. Они не встречались глазами, но Бунньи, обрадованная поддержкой, следовала ее указаниям. Мысли путались, но так ей было легче идти. С ребенком за спиной она вообще не смогла бы двигаться, но в тот момент мысль о дочери затерялась где-то в глубинах едва теплившегося сознания. Она набирала пригоршнями снег и жадно глотала его на ходу.

Где-то на полдороге она увидела в снегу под ногами пакет из плотной бумаги. И — о радость! — в нем оказалась куча всяких вкусных вещей: толстая лепешка, вареный горох с картошкой в небольшой жестяной коробочке и кусочек курятины в такой же посуде. Не задаваясь вопросом, откуда это, она проглотила всё без остатка. И продолжала восхождение. Солнце пекло безжалостно, но ступни занемели от жгучего холода. Дыхание со свистом вырывалось из ее груди. Деревья окружили и закружили ее. Она начала спотыкаться, она уже плохо понимала, куда направляется — вверх или вниз. Деревья закружились быстрее, еще быстрее, дальше — блаженное небытие. Когда она очнулась, то обнаружила, что сидит, прислонившись к двери в лачугу гуджарки.

В последующие несколько дней она почти совсем утратила чувство реальности: ей стало казаться, что все умерли и в живых осталась она одна. В хижине все было чисто, на полу лежала свежая циновка, — похоже, призрак Назребаддаур знал о ее приходе. В печке разведен огонь, рядом на полу — охапка сухих дров. На огне в котелке, прикрытом алюминиевой тарелкой, булькало варево — рис с горохом и стеблями лотоса. В углу стоял сурахи — глиняный кувшин, полный чистой воды. Крыша из мха прогнила, и сверху капала талая вода. Просыпаясь ночью, она слышала шуршание призрачных шажков, а утром вместо старого на крыше лежал новый слой мха, и капать перестало. «Маедж!»[28] — вскрикнула она. Значит, мама Пампуш, прозванная Косточкой, вернулась, чтобы позаботиться о своей новоумершей дочери!

Бунньи высунулась за дверь. Ей показалось, что в тени деревьев мелькают чьи-то тени, и сразу же вспомнилось поучение отца. Он говорил о черном медведе-хапут, о леопарде, которого здесь называли сух, о шакале-шал и лисе-потсолов. Все эти звери были опасными хищниками, и, возможно, они собирались напасть на нее, но их вины в этом нет, такова их природа. Лишь человек носит маску. Лишь человек позорит сам себя… «Только тогда, когда ты откажешься ото всего мирского, только тогда, когда перестанешь думать о нуждах плоти…» Вот что говорил ее отец. Тело Бунньи жаждало пищи и много чего еще, да и голова была как не своя, но почему-то страха она не испытывала, — как-то само собой получилось, что она стала считать, будто деревья ее оберегают. Само собой получилось, что, проснувшись, она стала находить свежую воду в сурахи, пищу — у порога, а когда, немного оправившись, отлучалась побродить по лесу, то по возвращении ее ждал котелок с едой на огне. Выходило, что ее почему-то не покинули. «Невозможно перепрыгнуть из рая в ад одним прыжком, — сказала она себе. — Надо же где-то сделать остановку». Мало-помалу разного рода зависимости стали отступать, и мысли уже не путались. И все время ее мать была рядом. Снег сошел, и она добралась до «их» поляны, где все стало расцветать. Она собирала полезный для глаз съедобный крат и шахтар, который в смеси с пшеничной мукой (найденной ею однажды в горшочке у порога) был приятен на вкус и холодил рот; на склоне она отыскала куст кава-дачха (он очищал кровь); ела цветы и плоды вана-патака, или гусиного лапчатника, белые цветочки пастушьей сумки. Она собирала фенхель, голубенький цикорий и одуванчики и чувствовала, что к ней возвращается жизнь. Цветы Кашмира спасли ее. В отцовских садах скоро должен был зацвести миндаль. Пришла весна.

Узнав о связи жены с американцем, клоун Шалимар наточил свой любимый нож и отправился на юг — убивать. К счастью, автобус, в котором он ехал, сломался. Это произошло недалеко от Веринага, под мостом у селения Нижняя Мунда. Там его и настигли откомандированные отцом братья-близнецы Хамид и Махмуд. Он бродил по парковочной площадке, с нетерпением ожидая какой-нибудь попутной машины.

— Решил, что от нас можно сбежать, да, маленький братишка? — во всю глотку заорал Хамид (хвастунишка и забияка, он вообще не умел говорить тихо). — Не пройдет номер! Мы вдвоем сейчас тебе устроим такой даббл-траббл[29], что долго помнить будешь!

Вокруг них заправлялись горючим армейские машины, и курившие неподалеку солдаты вначале с ленивым любопытством, а затем с интересом иного рода стали посматривать в сторону ссорившихся братьев. Слова «даббл-траббл» их насторожили. Военные нервничали. Два лидера националистов — Эманулла Хан и Макбул Бхатт — создали вооруженную группу под названием «Национальный фронт освобождения Кашмира». Эта группа пересекла линию прекращения огня и с территории, называемой ими «Азад Кашмир», то есть «Свободный Кашмир», проникла в сектор расположения индийских войск с целью проведения диверсий на военных объектах и уничтожения личного состава. Три возбужденных юнца вполне могли оказаться членами этой группы, провоцирующими столкновение. Махмуд Номан, более осторожный, чем его брат, торопливо сказал Шалимару:

— Если эти гады сейчас найдут у тебя, братишка, кинжал, нас всех засадят в тюрягу.

Эта фраза спасла Бунньи жизнь. Шалимар нарочито громко захохотал, и братья, похлопывая друг друга по спине, подхватили его смех. Солдаты утратили к ним интерес, а ближе к вечеру все трое уже катили на автобусе к дому.

Фирдоус Номан посмотрела в глаза своего преданного и обманутого сына. То, что она прочла в них, настолько перепугало ее, что она дала зарок впредь больше никогда не скандалить. Ее знаменитые споры с почтенным супругом насчет природы Вселенной, кашмирских традиций и дурных черт характера развлекали сельчан многие годы, и теперь Фирдоус увидела, к чему привела ее раскольническая позиция.

— Ты только взгляни на него, — шепнула Фирдоус мужу. — У него в сердце столько ярости, что ее хватило бы весь мир спалить!

Сарпанч ее почти не слушал. В последнее время он стал сильно сдавать. Начались боли в руках, из-за чего вскорости их скрючит, пальцы перестанут сгибаться, и он не сможет ни пользоваться инструментами, ни держать ложку, ни даже подмыть себе зад. Боли усиливались, вместе с ними росло и его недовольство собой. Он чувствовал себя в западне между прошлым и тем, что грядет, между домом и тем, что происходит вокруг. Он не знал, как и чем жить дальше. Бывали дни, когда он тоскливо вспоминал о былых успехах труппы, с горечью наблюдая постепенное, но неуклонное падение интереса к бханд патхер (заказы на них случались все реже); в иные дни он подумывал о том, что хорошо бы уйти, бросить театр и сидеть дома, покуривая табак и глядя на золотистое пламя очага. Болезненнее всего для Абдуллы был вопрос о том, как разрешить противоречие между его собственными желаниями и ожиданиями, которые возлагают на него жители Пачхигама. Может, пришло время отказаться от статуса сарпанча? Всю жизнь он заботился о других людях, не пора ли подумать и о себе самом? Не может же он до бесконечности держать деревню в ладонях, руки устали, они болят. Будущее во мгле, а глаза у него не те, что прежде. Хочется заботы, покоя хочется.