Читаем без скачивания Братья Ждер - Михаил Садовяну

Амфилохие Шендря улыбнулся охотникам, внимательно оглядывая их с ног до головы.

— Насколько я понимаю, вы сыновья старшины Некифора.

— Верно, преподобный и святой отец, — ответил на этот раз второй, тот, что говорил густым басом.

— Как же звать-то вас? До сих пор я вас не видел. Наш друг Некифор Кэлиман ни разу и словом не обмолвился, что у него такие сыны, ни разу не привел их ко двору.

— Так что, святой отец архимандрит, ответил обладатель густого баса, — нас было дома у родителя шестеро сынов. Мы двое — старшие; остальные, значит, появились на свет уже после нас. Оттого-то нас еще в малолетстве определили к овечьим отарам в горах. Пасли мы овец и присматривали за чабанами. Ходили мы с отарами от горы Рарэу до Кэлимана, где наша вотчина, и до самой Чахлэу-горы. И с разбойниками пришлось иметь дело, и от волков да медведей отбиваться. Много лет служили мы в горах, покуда не выросли младшие. И тогда отец повелел нам спуститься в долину, а вместо нас в горы поднялись четверо младших. И как мы холостые и уже стукнуло нам по тридцать пять, приспело время обзаводиться нам женами да сынами. Сам старшина тоже в эти годы женился. И еще определили нас в государевы охотники, и несем мы службу в Нямецкой твердыне.

— Все это я отлично уразумел, — улыбнулся Амфилохие Шендря, — остается только одно: чтобы вы еще назвали себя.

— Так что, святой отец архимандрит, меня звать Онофреем, а вот брата моего — Самойлэ.

— Чему смеешься? — спросил монах, пристально оглядывал его.

— Да вот дела, вишь, у нас такие… — нерешительно ответил Онофрей.

Самойлэ тоже широко улыбался, показывал все свои белые зубы. Оба брата были в теплых зипунах из толстого домотканого сукна и в дымчато-серых смушковых шайках. У обоих стан был стянут ременным поясом, а на боку висел длинный кинжал в ножнах. Обуты братья были в сапоги, в знак того, что они не простые крестьяне. Оба молодца были ширококостны, чернобровы, загорелы, с пышными усами каштанового цвета. По временам они сжимали огромные руки в увесистые кулаки, на которые архимандрит восхищенно посматривал. Онофрей был немного толще и шире в плечах, чем Самойлэ.

— Что ж, коли у вас свои тайны, я молчу, — продолжал все так же благосклонно монах. — Мне не нужны чужие тайны.

— Да тут нет никакой тайны, — вмешался Самойлэ.

— Ну и ладно. Что говорил вам государь? Доволен ли он вашей дичью и рыбой?

— Доволен, особливо рыбой. Мы хариусов вечор изловили в нашем озере. Государь обещался подарить нам княжеские серебряные метки с гербом его светлости, какие есть у нашего отца, да еще кое у кого, с кем мы вместе охотимся.

— И это хорошо. А о чем еще расспрашивал вас господарь?

На этот раз заговорил Онофрей, обладатель густого баса.

— Государь спросил, не оробели ли мы, когда земля затряслась.

— И что же вы ответили государю?

— А мы ответили, что не оробели. Известно ведь, святой отец, что дни наши в руках божьих, и конец заранее записан, так что бояться нечего. Будь оно суждено, чтобы крепость рухнула на нас, так рухнула бы, и все. Благодарение господу — не рухнула. Значит, не очень сильно ударила хвостом.

— Кто?

— Не очень крепко плеснула хвостом та самая рыбина, на которой держится земля. Как сказывают древние люди, по той самой бескрайней воде, что зовется морем, плывет большая рыбина, которой с самого сотворении мира указано носить под солнцем землю. Изредка и той рыбине нужно выспаться, а как заснет, то набирается у нее вода в ноздри, и рыба чихает. А чихнув, просыпается и бьет хвостом, — раз, а потом еще. Вот и сегодня земля дважды затряслась.

Тут вмешался и капитан Петру:

— Плохо, когда слишком много воды.

— Верно, верно, — кивнул Шендря, — оттого господь и создал виноградную лозу и благословил сок плодов ее.

Отец Тимофтей, прячась за спину других, смиренно заговорил:

— Когда настанет мой час ответить за все прегрешения, господь поставит меня вместо рыбы-кита, чтобы не попадало мне в рот ничего, кроме воды.

— Притом соленой, — заметил архимандрит.

Благочестивый Тимофтей смеялся, но глаза его были полны слез. Сыновья Кэлимана смотрели на него с изумлением.

— Мысль, ниспосланная нашему возлюбленному брату во Христе, — его единственная кара, — продолжал словно про себя Амфилохие. Затем он поднял печальный взор на Хэрмана. — Я говорил тебе однажды, капитан Петру, что был некогда греческий философ по имени Пифагор. И он учил он нас распознавать на Луне тень Земли. Называется это затмением и означает суетность ересей. Любезные друзья мои, вы опять смеетесь? Уж не настало ли время открыть вашу тайну?

— Есть у нас приятель, молодой боярин, — начал Самойлэ Кэлиман, — и дал он нам прозвища. Мы с ним часто охотимся вместе. Свет не видывал более искусного ловца. До того ловок, в схватке даже нам при всей нашей силе не одолеть его. Так что, отправляясь добывать вепря, мы берем с собой на подмогу его и слугу его — татарина по имени Георге. Да еще гончую суку. Голос у нее — что твой колокол: слыхать в самом дальнем овраге. Как только загоним вепря в теснину, мы, по своему обычаю, наставляем на него рогатины — длинные и толстые, с обожженным острием. Кинется зверь — мы и проткнем ему грудь рогатинами. А у нашего приятеля другая повадка. Держит в руке тоненькую, как тростинка, пику, да так ловко кидает ее, что попадает зверю под лопатку — прямо в сердце.

— То сынок конюшего Маноле, — пояснил тихим голосом капитан Хэрман.

Архимандрит внимательно слушал.

— Так вы служите под рукой Ионуца Черного? Сумасброд этот все еще находится в Нямецкой крепости? Верно, государь соизволил услать его туда, покуда не образумится. Скажите, он в добром здравии?

— Да что тут скажешь, святой отец? — ответил Онофрей. — Парень пригожий, из себя видный. И когда он нами, так мы вроде сильнее делаемся — никого на свете не боимся. И уж до чего весело с ним, когда он начнет куролесить! Так вот он все глядел на нас, глядел, примеривался — да и прозвал меня Круши-Камень, а братца моего Самойлэ — Ломай-Дерево. Есть такая сказка про этих двух молдаван, как отправились они с Фэт-Фрумосом [48] в дальнее царство. «Настанет час, — говорит Ионуц Черный, когда мы тоже отправимся совершать подвиги». А мы сидим у костра, слушаем и смеемся. Уж до чего занятно говорит — и вина не надо!..

— Вы же говорили, что служите в Нямецкой крепости. Когда же вам веселиться у костра да гоняться за дичью?

— А вот же успеваем, отец архимандрит. Видно, не все знают нашу службу в крепости. И коли ты, святой отец, будучи занят другими делами, тоже не знаешь, так я тебе объясню. Три недели служим. Стоим в дозоре у больших ворот и на наворотной башне. Когда приезжает наш пыркэлаб, поднимаем знамя. Когда пыркэлаб уезжает по своим делам, спускаем знамя. Ночью поднимаем мост и опускаем колючую решетку. При восходе солнца трубачи трубят, и мы опускаем мост. Следим, чтобы вода не убывала. А в июле чистим тот колодец, что в самой середке крепости. И опять же следим, чтобы в амбаре было пшена на три месяца для ратников, которых всего две сотни. Отслужим три недели на стенах и получаем свободную неделю. Вот тогда-то мы и ходим с нашим приятелем на охоту. У него тоже есть прозвище, старик наш придумал. Только парень не любит, когда его так называют, так что мы остерегаемся. А случится, натворит он что-нибудь и нам это не по душе, тогда я вот так гляжу на Самойлэ, и он сразу догадывается, что я хочу сказать.

— Что же ты хочешь сказать?

— А хочет он сказать, — вмешался Самойлэ, — что Ионуц еще жеребчик, как прозвал его наш батька. Значит, еще не отучился беззаботно резвиться. Правда, теперь ему уже не до шалостей. О чем-то все думает, вздыхает. Говорит, опостылело ему заточение.

— Да погоди ж ты, Ломай-Дерево! — рассмеялся Онофрей. — Дай мне досказать отцу архимандриту. Как пройдет эта свободная неделя, мы несем службу еще и за стенами крепости, — то у моста через Молдову-реку, то у государева ямского стана, а то — когда надо, выводим крестьян на гужевую повинность или собирать коней для рати. В других местах с этой работой справляются простые рэзеши. А вокруг крепости на расстоянии двух почтовых перегонов делаем это мы, охотники. И коли хочешь знать, святой отец, то мы приставлены еще и ловить воров в этом краю. Только родитель наш говорит, что лихие люди перевелись с той поры, как установилась в молдавской земле власть Штефана-водэ. Так что особенно утруждать себя с поимкой воров нам не приходится. И когда настает свободная неделя, так мы иной раз и веселимся с конюшонком Ионуцем. Только это бывает редко; у его милости Ионуца, помимо всего прочего, есть еще одна работенка. Велено ему государем являться каждую пятницу в святую Нямецкую обитель исповедоваться брату своему отцу Никодиму. А в свободные недели он должен жить у отца Никодима три дня — пятницу, субботу и воскресенье — и учиться грамоте. Трудное это и неприятное для охотников дело, по нашему разумению. Грамота нужна попам да монахам. А нам она на что? Нам положено другое. Вот и видим мы, что мутнеют глаза конюшонка Ионуца Черного. И тогда он ходит по крепости, сам с собой разговаривает и пишет углем на стенах.