Читаем без скачивания Сибирская жуть-4. Не будите спящую тайгу - Андрей Буровский

— Наверное, могла…

— Наверно… Тогда хороссо, сто мы сесяс приходира? А сто мы не завтра приходира?

— А… ну мы разве против… Мы только потому, что тяжело, а так мы что? Мы только за то, чтобы…

Ямиками опять мысленно считал до десяти.

— А есри ты ходира месссносссь, ногу ромара и режара… тогда к ты тозе торописся не надо? Так тебе тогда и нада — режара и будессс ожидара, а другая будет водка пивать и мяся дома жрал.

На физиономии Сергея вроде появилось какое-то подобие краски. Остальные прятали глаза, но видно было, что не убедил. Уж больно поганые были усмешечки, из серии «мели Емеля», а «все так делают», и мы тоже будем «так делать», и все. И уж, конечно, Тоекуда это понял.

Впрочем, отповедь в чем-то даже укрепила авторитет командира — непостижимого, неведомого, не от мира сего. И половину времени пути назад они еще обсуждали неутомимость командира, его удивительные качества.

На самом деле устал Ямиками невероятно и держался только усилием воли. Скорее всего, устал он не меньше, а сильнее большинства — и годы сказывались, и напряжение: страна, в конце концов, чужая, местность совершенно незнакомая. А что не развалился, не раскис… В конце концов, все происходящее надо было, главным образом, ему самому. Работать на результат Ямиками, худо-бедно, научили. Да и воспитан он был вполне определенным образом. Воспитан на неком примере, и не забыл этот пример.

Дед Ямиками Тоекуды, старый самурай Есицу, имел множество причин после войны поселиться в тихих горах, не мозолить глаза оккупантам и делать вид, что он и не очень представляет себе, что это вообще такое — императорская армия. Он и через тридцать лет после Хиросимы, бомбежек Токио и позорной капитуляции был уверен в том, что придет день, и поверженная страна еще поднимется. Настанет день, и зарево чудовищных пожаров заставит забыть Пёрл-Харбор и атолл Мидуэй. Оглашая Сан-Франциско и Чикаго диким ревом, желтолицые свирепые человечки будут рубить саблями длинноносых безобразных чертей-эбису с отвратительными огромными глазами, предавать огню их поганые машины и дома.

Старика не пугала собственная немочь, он понимал, что сам не сможет отомстить за однополчан, доказать всему миру, кто здесь главный и чей император должен командовать во всех уголках мира, собранных под одной крышей. Старик ждал, когда подрастет новое поколение. Поколение, которое возьмет у американцев все, что нужно, и сможет обрушиться на них, как цунами.

Ямиками говорил Есицу тысячу раз, что это никому давно не нужно. Дед слушал с усмешкой, не верил. У молодежи всегда вольнодумство, всегда глупости, но потом-то юноши взрослеют…

В то, что эпоха кончилась, Есицу поверил тогда, когда юный Ямиками привел домой толпу своих однокурсников. Дед пытался прощупать парней, как они насчет реванша за позорный 1945? Что, ребята, выпустим кишки эбису? Парни веселились от души, дружно рассказывали деду примерно то же самое, что уже сто раз пытался говорить его внук. Про свои планы учиться, работать в фирмах, зарабатывать деньги. И что старая дребедень в виде императорских знамен интересует их не больше прошлогоднего снега.

Дед был как будто рад, он все беседовал с ребятами, внимательно их слушал и кивал. Он весело пел вместе со всеми и махал руками ребятам, провожая. А под утро дед аккуратно вскрыл себе живот и умер без единого звука в своей комнате. Створки были распахнуты в сад, и что-то символическое легко было усмотреть в том, что лепестки сакуры ветер занес на труп, приклеил везде, где растеклась страшная багрово-черная лужа.

«Все кончается, и в этом мудрость богов», — было написано на листе рисовой бумаги каллиграфическим почерком деда. Кстати, все финансовые дела деда оказались в идеальном порядке. Дед не допустил, чтобы его смерть вызвала ссоры родственников или чтобы его воля оказалась бы выражена недостаточно ясно.

Сначала Ямиками почувствовал, что дед его как будто обманул, из-за какой-то допотопной блажи отнял у него близкого человека. А потом, с ходом лет, научился даже в смерти деда находить для себя некоторый урок. Вообще-то, дед дал ему великое множество уроков, но главный урок деда был уроком невероятного, неприличного упрямства.

Конечно же, дед был удручающе несовременен. Этот его медный чайник, доисторическое кимоно, книги в кожаных переплетах, старинные свитки, поклонение Будде, святым местам и императору… Дед спрашивал кукушку, сколько лет ему осталось, каждое утро кланялся собственному мечу, здоровался с ним, как с верным слугой, и очень просил внука никогда не жениться на девушке, которая носит брюки.

Дед пришел из другой эпохи и навсегда остался ее символом. Но чем дальше, тем больше многие черты, многие качества деда казались Ямиками не просто чем-то старинным, а проявлениями национального духа. Чем-то вроде пришельца из мира, где десять лет человек учился лакировать деревянную посуду, пятнадцать лет — играть женские роли в театре Бунраку, а двадцать лет — полировать лезвия мечей. Мира, в котором маниакально упорный труд превращал склоны горы в террасы полей, мелководья — в рисовые садки, а само море — почти что в пахотное поле.

Это был мир, в котором его народ за века неимоверного труда сделал его родину такой, какую получил Ямиками просто за то, что родился. Ямиками был достаточно хорошо воспитан, чтобы оценить подарок, и достаточно умен, чтобы усвоить урок.

Трудиться — стоило. В том числе и над самим собой.

ГЛАВА 13

Чудовища

28 мая 1998 года

Вряд ли Миша делал в час больше двух — двух с половиной километров. Значит, это было километрах в пяти от останков злополучной рации, когда Миша услышал самолет, прошедший над ним в тумане. Было почти темно от низких, грозящих новым снегом туч, слабый звук приближался с разных сторон и удалялся, почти исчезал. Миша воспользовался предлогом, сбросил рюкзак, полушубок и стоял в одном свитере, слушая мотор самолета.

Гул мотора приблизился с востока, со стороны оставленного Мишей озера, и медленно затихал на северо-западе. Приблизился с севера, одно время Мише показалось, что летчик пытается снизиться и не решается войти в низкие тучи. Он почти зрительно видел машину, которая идет над клубящейся темной поверхностью, выискивает «окно», в котором нет облаков, не находит, двигается вверх. Миша подумал, что летчик прав, не входя в облака, потому что выйти из туч он смог бы только над самой землей, буквально в считанных метрах.

Самолет сделал круг, словно бы знал о существовании Миши, его гул начал затихать на юге или юго-востоке. Мише несколько раз казалось, что он снова усиливается, но нет, это только казалось.