Читаем без скачивания Формула Бога - Жозе Душ Сантуш

Он открыл глаза — решение созрело.

— Я родился в 1930 году в Лхасе в знатной семье. Меня нарекли именем Дхаргей Долма, что означает «Идущий вперед под руководством семиглазой богини Долмы». Родители назвали меня так, поскольку считали, что будущее Тибета — на путях развития и прогресса, и перемены важно не упустить, зорко, в семь глаз следить за происходящим. Когда мне исполнилось четыре года, меня, однако отправили в монастырь Ронгбук у подножия Джомолунгмы. Эту великую гору, которую вы, — тибетец посмотрел на Томаша, — называете Эверестом, мы считаем Божественной Матерью Вселенной. Общение с монахами Ронгбука привило мне глубокую религиозность. Согласно буддистскому завету, все сущее имеет причину в имени и мысли, и ничто не существует само по себе. Следуя традиции, чтобы стать другим человеком, я в шесть лет принял имя Тензин Тхубтен, то есть «Защитник Дхармы, следующий путем Будды». В то время Тибет начал открываться Западу, наметилось развитие, отвечавшее чаяниям моей семьи. В 1940 году, когда мне было десять, родители вернули меня в Лхасу, чтобы я присутствовал на церемонии возведения на престол четырнадцатого далай-ламы — ныне указующего нам путь Тензина Гьяцо, в честь которого я избрал себе имя. А потом меня послали учиться, как было заведено в знатных семьях Тибета, в английскую школу в Дарджилинг.

— Вы учились в английской школе?

Бодхисаттва подтвердил кивком головы.

— В течение многих лет, мой друг.

— Вот откуда у вас такой прекрасный… э-э-э… британский английский язык. Там, в этой школе, вам все казалось, наверное, непривычным…

— Да, — подтвердил Тензин. — И дисциплина, построенная на иных принципах, и обычаи. Но главное отличие я обнаружил в методологии, понял, что к изучению проблем мы подходим с совершенно разных позиций, между которыми пролегает целая вселенная. Вы, западники, предпочитаете раскладывать все, любую проблему, на более мелкие составные части и анализировать каждую по отдельности, в изолированном виде. У этого метода есть свои преимущества, но наряду с ними и серьезный недостаток: он ведет к представлению о фрагментарном характере действительности. Это открытие я сделал в Дарджилинге, учась у западных преподавателей. У вас каждый предмет сам по себе: математика — это одно, химия — другое, физика — третье, английский язык — четвертое, физкультура — пятое, философия — шестое, ботаника — седьмое и так далее. Это проистекает из вашей привычки представлять все вещи порознь. — Он покачал головой. — Но это иллюзия. Природа вещей обусловлена шуньятой — великой пустотой и заключена в Дхармакайе — сущностном теле. Дхармакайя есть во всем материальном, что существует в мироздании, и в человеческом разуме отражается в виде бодхи — просветленного мудрого знания. «Аватамсака-сутра», основополагающий текст буддизма Махаяны, зиждется на представлении о том, что Дхармакайя находится во всем. Все предметы и события взаимосвязаны, сплетены между собой множеством незримых нитей. И даже более того: все предметы и все события суть проявление единого целого. — Последовала короткая пауза. — Все без исключения.

— Вы оказались тогда в совершенно другом мире.

— В абсолютно ином, — согласился бодхисаттва. — Из мира, который представляет все в единстве, попал в мир, который делит все на фрагменты. То, как мыслят на Западе, стало для меня откровением. И если раньше, находясь за пределами Тибета, я горевал, то теперь постигал новый для себя способ мышления. И особенно преуспел в двух дисциплинах — математике и физике. Я стал лучшим учеником английской школы, первым среди ее и британских, и индийских питомцев.

— Как долго вы оставались в Дарджилинге?

— До семнадцати лет. Я вернулся в Лхасу в 1947 году, том самом, когда британцы ушли из Индии. К тому времени я привык носить европейский костюм с галстуком, и мне стоило огромных трудов снова приспособиться к жизни в Тибете. То, что раньше казалось мне таким же уютным, как материнское чрево, теперь представлялось отсталым, ничтожным, провинциальным. Единственное, что как и прежде вызывало во мне восхищение, это мистика буддизма, ощущение интеллектуальной левитации, свободное парение духа в поисках истины. — Бодхисаттва устроился поудобнее на громадной подушке. — Через два года после моего возвращения на родину в Китае произошло событие, которое глубоко сказалось на наших жизнях. В Пекине к власти пришли коммунисты. Тибетское правительство изгнало из страны всех китайцев, но мои родители, будучи людьми хорошо осведомленными и знающими, понимали, что замышляет в отношении Тибета Мао Цзэдун, и потому решили снова отправить меня в Индию. Однако Индия уже не была прежней, а благодаря своим бывшим учителям из Дарджилинга, которые хорошо знали мои физико-математические способности, я получил рекомендацию для стажировки в Колумбийском университете в Нью-Йорке.

— Значит, из Лхасы вы переехали в Нью-Йорк?

— Представьте себе, — улыбнулся Тензин, — из Запретного города попал в «Большое яблоко», из Поталы перенесся на Эмпайр стейт билдинг. — Вспоминая о своих ощущениях, он засмеялся. — Это было настоящее потрясение. Вчера я ходил по Баркхору, а сегодня уже прогуливался на Таймс-сквер.

— Как вам понравилось в Колумбийском университете?

— Я там пробыл недолго, около полугода. Один из моих тамошних преподавателей был задействован в Манхэттенском проекте, к участию в осуществлении которого привлекли крупнейших физиков Запада. Эта программа имела военное назначение — создание первой атомной бомбы. Кстати, проект получил такое название, потому что его реализация началась именно в Колумбийском университете, расположенном в Манхэттене. Мой преподаватель, профессор физики, участвовал в этой программе. Познакомившись со мной лучше, он был настолько впечатлен моими способностями, что отрекомендовал меня своему учителю, Альберту Эйнштейну. — Тензин произнес это имя нарочито медленно, зная, что оно никого не оставляет равнодушным. — Эйнштейн работал тогда в Институте перспективных исследований в Принстоне и увлекался некоторыми аспектами восточной культуры, в частности конфуцианством. Шел 1950 год, и в Тибете происходили очень бурные события. Уже в январе Пекин объявил о намерениях освободить нашу страну и ввел в Тибет войска, которые заняли территорию Кхама и продвинулись до реки Янцзы. Это было начало конца нашей независимости. Симпатизируя делу тибетцев, Эйнштейн принял меня с распростертыми объятиями. Я был очень юн, конечно, мне едва исполнилось двадцать, и мой новый учитель решил объединить меня с другим молодым стажером, всего на год старше меня, чтобы мы совместно вели общую работу. — Брови бодхисаттвы приподнялись: — Полагаю, вы поняли, кого я имею в виду. Мы с Аугушту сразу прониклись взаимным доверием. Помня из истории, что первыми европейцами в Тибете были португальские монахи-иезуиты, я и прозвал его «иезуитом». — Старец рассмеялся с непосредственностью ребенка: — Надо было видеть при этом его лицо! Как кипятился! И в отместку придумал мне прозвище «лысый монах», но меня это нисколько не задевало, поскольку в Ронгбуке я действительно был монахом, понимаете?

— И чем вы занимались?

— Многим. — Он снова засмеялся. — Главным образом проказничали и дурачились. Знаете, в доме Эйнштейна на Мерсер-стрит висел на втором этаже портрет Махатмы Ганди, и однажды мы пририсовали ему гитлеровские усики. Старик от нашей выходки пришел в ярость, у него даже волосы встали дыбом! Вы бы видели…

— Но разве вы не занимались совместной работой?

— Конечно занимались. Эйнштейн в тот период был сосредоточен на очень сложном и амбициозном проекте. Он разрабатывал теорию, которая сводила бы к единой формуле объяснение действия гравитационной и электромагнитной сил. Стремился создать, так сказать, обобщающую теорию мироздания. Он вовлек нас в эту работу. Мы с Аугушту проверяли его выкладки. Этим мы занимались примерно с год, но в пятьдесят первом Эйнштейн пригласил нас к себе в кабинет и сообщил, что отстраняет от проекта. У него появилась для нас другая работа. За неделю или две до этого, когда точно, не знаю, Эйнштейн принял у себя дома важного гостя — тогдашнего премьер-министра Израиля. В ходе беседы из уст израильского правителя прозвучал серьезный вызов ученому. Сначала Эйнштейн, очевидно, противился, не хотел отвечать на этот вызов, однако по прошествии нескольких дней все-таки воодушевился и решил взяться за работу. Поэтому он и вывел нас из проекта единой теории поля и подключил к новому проекту — весьма конфиденциальному, если не сказать секретному. Эйнштейн присвоил ему кодовое название, — поведал Тензин. — Он назвал его «Формула Бога».

Воцарилось глубокое молчание.

— В чем же заключался этот проект? — впервые вступила в разговор Ариана.