Читаем без скачивания Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин

Хирург упрощает всё для меня.

– Вскоре мы с этим разберёмся, – говорит он.

Джульетта снова везёт меня домой. Я приглашаю её на чай. Я испытываю облегчение, когда она отказывается. Мне очень хочется остаться один на один с Джульеттой, но я знаю, что не могу оставаться вдвоём с Джульеттой. До тех пор, пока не узнаю больше. На меня накатывают мои хаотические чувства. О, как страх и любовь выворачивают мою жизнь. Любовь Джульетты поднимает меня на вершины блаженства, а страх инцеста сбрасывает меня вниз в глубины отчаяния. Этот кошмарный цикл радости и страха утомляет, ошеломляет и даже парализует меня. Я чувствую, что моя душа – это поле битвы добра и зла в самый важный период войны, а Зороастр смотрит, кто победит, Ахурамазда или Ахриман[51]. О, какое сводящее с ума горе! Или болезнь? Как я могу установить мир между центром любви и центром страха у себя в мозге? Кто арбитр? Где арбитр? Я хочу кричать, чтобы хоть кто-то сказал мне это!

После того, как Джульетта уезжает, я звоню своему другу, с которым мы играем в шахматы, Али Резе. Он – такой, каким я был десять лет назад, молодой иранский иммигрант, полный оптимизма, который никогда не угасает. В его мечтах только счастливые концы. Он очень возбуждается, когда слышит веские аргументы против существования Бога!

– Если хочешь сегодня поиграть в шахматы, у тебя есть хороший шанс поставить мне мат. У меня в голове крутится огромная масса противоречий, – говорю я.

– Мне не нужен никакой гандикап, и я также не позволю тебе меня разоружить, Пируз! Ты, вероятно, просто пытаешься меня таким образом расслабить, это такой новый ход перед первым ходом в игре.

Мы встречаемся в кафе при книжном магазине «Бордерс». Мы играем в шахматы три часа, а покрытая татуировками девушка за стойкой все это время варит нам двойной «эспрессо». Я вижу Джульетту как самую сильную фигуру – королеву (ферзя), которая может поймать короля и поставить ему мат. Мат происходит от персидского слова «маат», что означает «мёртвый». Я вижу себя пешкой, которая должна идти только вперёд и никогда назад, идти к своему уничтожению или продвигаться в визири, или премьер-министры, как эту фигуру называют на фарси, в ряде других языков её именуют ферзем или королевой. Вот так и я поднимаюсь, становлюсь единым с Джульеттой. Правда, которую я сказал Али Резе, сама по себе превратилась в ложь! Я никогда в жизни не играл с таким количеством воображения или безжалостностью. Я выигрываю каждую партию. Я вымещаю на несчастном Али Резе всю злость, которую должен был бы вымещать на себе и мире.

Глава 20

Последствия шока

Обычно я провожу утро понедельника, просматривая электронную почту – письма, которые пришли за выходные. Большинство – это приманки и попытки соблазнить на вещи, о которых я даже не хочу читать, не то что покупать. Но всегда есть несколько писем от студентов или друзей, я с наслаждением их читаю, отвечаю на них и электронно «дардэделю» с некоторыми из них. В этот понедельник я приму таблетку для отвлечения внимания – покрашу спальню в голубой цвет, это старый способ, если хочешь отключиться.

Стены в моей спальне и сейчас голубого цвета, но какого-то тусклого, невесёлого, такого голубого цвета, который вызывает уныние. Я хочу яркий голубой цвет – голубой цвет неба над Тегераном, когда я был мальчиком. Голубой цвет неба, который побудил меня съезжать на лыжах вниз по склонам Эльбруса, горной системы, которая переходит в горную систему Гиндукуш, а потом в Гималаи. В те времена я бросал вызов холоду и одевался только в «бермуды» и футболку с коротким рукавом. Я чувствовал присутствие высших сил, и верил, что Пашутан[52], спаситель, в конце концов спустится из своего замка, уничтожит демонов и возродит, и обновит Иран и мир, как должно быть в соответствии с персидскими мифами.

Ярко-голубой цвет, возможно, заставит меня не думать о Джульетте и о том, что я приношу ей боль, заставит меня не думать о докторе Х и его боли, о докторе Пфайффере и его боли, об Эндрю и его боли. Заставит меня не думать о себе самом и моей боли. Неважно, куда я смотрю, – я везде вижу боль.

Я ищу в подвале краску, которую купил много лет назад. Я нахожу её в тёмном углу. Я нахожу кисть и пытаюсь размять жёсткую щетину, пока она не становится такой, как нужно. Наверху я передвигаю кровать, снимаю постеры с репродукциями картин Ван Гога, которые потом заменю современными персидскими картинами. Я покрываю пол старыми листами бумаги, чтобы не запачкать ковёр. Я открываю банку и начинаю мешать краску, ту краску, которая была ярко-голубого цвета, когда я её покупал много лет назад. Через десять минут я всё ещё мешаю краску. Голубой цвет в банке умер, он напоминает выцветший голубой цвет моих стен и выцветший цвет моей жизни.

Я мешаю и мешаю, а мой мозг будто взрывается – в него врываются вещи, которые я хотел бы забыть. Чёрт побери! Я мешаю и мешаю. Я пытаюсь следовать советам суфиев и смириться с ситуацией, стать неэгоистичным, прекратить беспокоиться о вещах, даже добродетелях, прекратить искать временное облегчение или счастье, обеспечить внутренний мир. Но суфийский путь не помогает мне в моём трудном положении. Сегодня я просто не в том состоянии, настроении, расположении духа, чтобы достичь состояния, к которому призывают учителя дзен-буддизма. Я не способен на медитацию ясного ума.

Я не могу достаточно глубоко уйти в себя и позволить неподвижности и тишине стать единственными резидентами моего настоящего. Я мешаю и мешаю, как крутится дервиш. Возбуждение бурлит во мне, словно я – жаркое. Я мешаю и мешаю. Цвет голубой краски нисколько не приблизился к цвету неба в Тегеране, он такой же, как был, когда я открыл банку. Умершая голубая краска кажется метафорой для моей прошедшей печальной жизни. И я не в том настроении, чтобы мне напоминали о моём сегодняшнем плачевном состоянии при помощи метафоры или каким-то иным способом.

– Ты собираешься её вечно мешать? – укоряю я себя.

Я снова закрываю банку крышкой. Я сворачиваю разложенную на полу бумагу. Я вешаю назад свои постеры. Двигаю кровать на прежнее место. Несу банку с краской назад в подвал. Пью чашку чая с травами. Я пытаюсь медитировать. Но, как и с краской, у меня ничего не получается. У меня нет выбора, кроме как вздремнуть и таким образом отключиться. Я сворачиваюсь на кровати и кладу подушку на глаза, чтобы солнечный свет не бил в них и не пробивался сквозь закрытые веки. Я начинаю вспоминать первые ходы шахматных партий, на которые потратил всю жизнь, пытаясь их понять и запомнить.

Когда я просыпаюсь, солнце уже ушло. Оно уже вообще ушло от моего дома, не светит на него сверху, в гостиной холодно и мрачно. Я смотрю на часы. Четыре часа дня. Одиночество прыгает передо мной, как неопытный призрак, – не столько пугает, сколько раздражает меня. Мне нужна родственная душа, с которой можно поболтать. Поэтому я звоню Ашане Васвани и спрашиваю, можем ли мы встретиться.

– Конечно, – говорит она. – У меня Оливер Ку. Мы собираемся перекусить. Присоединяйся.

Я обещаю подъехать через пятнадцать минут. Но как только я вешаю трубку и бегу к шкафу за подходящей одеждой, телефон начинает звонить. Это Эндрю Эшкрофт.

– Что случилось, Эндрю? – спрашиваю я, пытаюсь намекнуть, что время сейчас не самое подходящее.

– Мне нужно с вами поговорить, доктор Пируз, – судя по голосу, он несколько возбуждён.

– А мы можем поговорить попозднее, Эндрю? – спрашиваю я, запрыгивая в брюки. – Или, может, завтра утром? Я сейчас еду на встречу и уже опаздываю.

– Я надеялся поговорить с вами прямо сейчас, – очень серьёзно говорит он.

– Прямо сейчас невозможно. А если я тебе перезвоню через пару часов?

– Хорошо, – говорит он, чувствуя себя отвергнутым, и отключается.

Этот внезапный щелчок будто открывает ворота у меня в мозге, и в них врываются мысли, напоминающие несущееся стадо быков. Я виновато смотрю на трубку, словно в ней сидит Эндрю и ждёт, когда мы поедим с Ашаной и Оливером. Я чувствую свой эгоизм, который будто догоняет меня и напоминает мне, что я, возможно, бываю чувствительным только, когда мне удобно быть чувствительным.

Как я мог так отнестись к Эндрю? Я иду к письменному столу и ищу номер телефона Эндрю. Его нет в записной книжке и ни на одном из многочисленных маленьких листочков и обрывков бумаги, которыми усыпан мой стол, словно луна метеоритами. Может, он никогда не давал мне свой номер. Я смотрю на часы. Я пожимаю плечами. Я заканчиваю одеваться и бегу к машине. Я чувствую себя виноватым, потому что не уверен в его эмоциональной устойчивости, в особенности, когда рядом нет Ванды, чтобы снять или облегчить его боль. Я – один из тех несчастных людей, которым трудно сказать «нет»! Простое и болезненное слово – нет! Хотя я сам постоянно его слышу. И тем не менее прямо сейчас я смог сказать «нет». Почему? У меня такое ощущение, что у меня в сознании находится огромное количество надежд, инстинктов, стратегий, воспоминаний, ожиданий, привычек и страхов, которые соперничают друг с другом, чтобы контролировать моё поведение и делать за меня выбор среди моего ментального хаоса и нерешительности. Мне кажется, что магически-бессознательный процесс определяет, какие из этих «торговцев влиянием»[53] возьмут меня под контроль в любой конкретный момент. Но как мне их сортировать, как с ними разобраться, в особенности, как выделить виновного или виновных? Кто или что эти скрытые силы, если это не я? Грустно, что моё сознательное «я» так часто оказывается не имеющим отношения к делу в то время, как всё берёт под контроль ложное мышление! Какой обман, какой самообман! Я чувствую себя как историки, которые представляют заблуждения как историю.