Читаем без скачивания Из серого. Концерт для нейронов и синапсов - Манучер Парвин

После того, как я представляюсь профессором и преподавателем жертв, она становится более приветливой. Она заверяет меня, что никто не пострадал, но Ванда и Брэдли находятся в госпитале, с ними должен поработать психолог. Даже когда пуля не попадает в тело, она ударяет по психике. Посттравматический стресс может быть серьёзной проблемой.

Она также говорит мне, что Эндрю пришёл в полицейский участок по доброй воле; он был смущён, и его было трудно понять. Он признался, что пропустил приём лекарства. Но ему удалось сказать, что он не хотел никого убивать, просто попугать. Его отправили в закрытое психиатрическое отделение для обследования и для того, чтобы предотвратить возможную попытку суицида. Ему дали успокоительное. Затем она добавляет:

– Не думаю, что кого-либо к ним пустят сегодня.

Хромая из полицейского участка, я вижу журналистку, разговаривающую по мобильному телефону. Очевидно, я был не единственным, кому сообщила новости женщина-полицейский.

– Этот парень бисексуал. В последнее время не принимал таблетки, которые помогают ему не свихнуться. А самое смешное, что он – учёный и доктор-невролог. Можно было бы подумать, что он-то должен разбираться во всём этом.

– Интеллектуалы, они все такие. У всех мозги набекрень.

Они смеются. Я все понимаю. Они больше не видят трагическую сторону преступления – ведь они видят их каждый день.

Я боюсь, что если эта новость просочится в печать, то научная карьера Эндрю закончится. Её ждёт внезапная смерть. Тем не менее среди всего этого я чувствую мгновенное облегчение. Все живы – пока и каким-то образом.

Я не бывал у Джульетты, избегал встреч дома с того вечера, когда забрал фотографию из альбома. Но через несколько минут я буду с моей Джульеттой. Да, моей Джульеттой, говорю я сам себе, вспоминая, что мне говорила Ашана. Она – моя Джульетта, независимо от того, кем она может оказаться. Я понимаю, что сейчас мой страх потерять память, реальный или воображаемый, совершенно меня не беспокоит. Я далёк от этого. Какое облегчение: я забыл о своей забывчивости!

Я напоминаю себе, что не собираюсь увидеть свою дочь или свою любовницу. Я просто спешу успокоить доктора Джульетту Пуччини, дорогую коллегу. Я пропускаю эту мысль через свой усталый мозг. Как трагично, что человек может не верить самому себе, хотя откровенен с собой! Я не знаю, что делать со всем тем, что у меня в сером веществе.

Я думаю об Эндрю, Ванде и Брэдли – наших детях, как их называет доктор Х. Я к ним привязался, к каждому из них. Аристотель, Авиценна, Декарт, Кант, Хьюм или Вингенштейн не могли исследовать электробиохимию счастья, любви и предрассудков, как это делают эти молодые учёные. Почему их гениальности недостаточно, чтобы помочь им избежать трагического разрушения? Почему я сам тоже не оснащён должным образом, чтобы избежать собственного разрушения? Мой разум перескакивает от чувства боли к любопытству.

Чёрт побери меня! Мне следовало потратить время на разговор с Эндрю. Почему я ему отказал – ради риса с овощами и мексиканским пивом и болтовни, чтобы поискать совета и утешения у Ашаны? Я не был мелочен или жаден, но мне требовалась эмоциональная поддержка, – рационализирую я. Я мог бы предотвратить эту трагедию. На меня давит гора вины. Как претенциозно с моей стороны жаловаться на безразличие Бога, безразличие правительств или безразличие других, когда я сам виновен в безразличии. Сегодняшний вечер будет теперь вечно меня преследовать? Но все живы, – рационализирую я. Я чувствую себя теперь образцом рационализации.

Вся моя ментальная болтовня и лепет вызывают во рту такое ощущение, словно я съел незрелую хурму.

Я оставил Эндрю одного, когда его разум не давал ему покоя. Я спешил получить помощь для своего разума, который мне не давал покоя. Я сам себе сейчас не нравлюсь, так что все могут ко мне присоединиться и меня не любить. Я боюсь смотреть в зеркало заднего вида. Какого грустного зверя я там увижу?

Эндрю изначально действовал мне на нервы. Но когда я позволил себе познакомиться с ним поближе, то он мне начал нравиться. Это потому, что узнавание другого человека – это в некотором роде узнавание себя по-новому? Хотелось бы мне быть альтруистом, но тогда как бы я выживал?

На меня накатывает хроносфобия, или хронический страх. С каким количеством проблем в состоянии справиться мой разум так, чтобы из него не выпало ничего важного и не разбилось, как ценная фарфоровая ваза? По крайней мере, семестр закончился и мне не нужно преподавать несколько месяцев или сталкиваться с коллегами, которые не одобряют мои мысли и меня самого. Я чувствую тёплые слёзы на своём холодном лице, скрытые в тени трудной ночи – дикой ночи.

Если бы я мог быть объективным, то я бы понял, что мои проблемы – ничто в сравнении с одной дикой ночью в Африке, где СПИД и геноцид проверяют фундаменты человеческой цивилизации. Если бы я так не беспокоился о себе, то я бы обратил внимание, что моё положение ничуть не хуже, чем у десяти миллионов американцев, сотен тысяч ветеранов войны, тех, кто ложится спать голодными или спят на улице, или в опасных укрытиях, или гниют в тюрьмах, или умирают в больницах, или теряют работу и дома. Мы заявляем об уважении и любви к человеческому достоинству, жизни, Зороастру, Моисею, Иисусу, Мухаммеду или Будде, а затем движемся вперёд, не обращая внимания и не учитывая никого из них. Наши лидеры дурят нас, и мы позволяем себя обдурить! Верующие утопают в своей религиозности, техники – в своих причудливых гаджетах, а профессионалы во лжи. И мы ждём, что придёт спаситель и расчистит эту помойку, словно спаситель – это уборщица! Тем временем кипящая от ярости и умирающая Мать Природа насылает на нас всё новые и новые ураганы.

Как я могу думать, что мои проблемы стоят того, чтобы о них сообщать, учитывая все человеческие страдания, быстро распространяющиеся везде вокруг? Но как я могу игнорировать трагедии вокруг меня лично просто потому, что в мире происходит что-то худшее?

Теперь мои слёзы капают на мою руку, лежащую на руле. Я чувствую депрессию, беспомощность и изолированность в своей красной «Тойоте», которая везёт меня не знаю к кому, к любовнице или дочери. И лодыжку дёргает!

Как бы там ни было, но меня заинтересовало моё нынешнее состояние. Что заставило слёзы навернуться и пролиться без моего разрешения? Откуда они узнали, что они мне нужны? Что они такое – просто вода с солью? Или вся человеческая история плавает в каждой слезинке?

– О, моё проклятое любопытство, о моё деспотическое воображение, оставьте меня в покое! – кричу я.

Деревья плачут? А рыбы? Птицы? Похоже, слоны плачут, но они себя спрашивают, почему они плачут, как делаю я, как делают люди? Какая история скрыта внутри слоновьих слёз?

Внутри моих слёз? Я – просто электробиомеханический сервомеханизм, помещённый в тело-машину, которая может задавать бессмысленные вопросы, испытывать страх, чувствовать себя отвергнутым, чувствовать похоть и восторг? Мне хотелось бы поговорить с нейронами и синапсами у себя в мозге, которые сами по себе всё это у меня вызывают. Будь проклята эволюция за создание любопытства без создания способности удовлетворить его на протяжении жизни, моей жизни! О, какие пытки может приносить любопытство, каким смертоносным оно может быть! Умереть с таким количеством неотвеченных вопросов, которые кричат у меня в голове, – это хуже, чем просто умереть.

Может, мне стоит послушать какую-то успокаивающую музыку. Я никогда не набрасываюсь на эволюцию, когда слушаю музыку, – ведь эволюция дала этой причудливой материи, нам, способность создавать музыку и ценить музыку! Вот так далеко зашла эволюция человеческого разума.

Мои эмоции и мысли накладываются друг на друга, даже противопоставляются друг другу и даже сражаются за доминирование у меня в сознании. И если я ничего не придумываю, то нога у меня пухнет. Я хромаю к дому Джульетты. Еду в лифте к её квартире.

Я нежно её обнимаю, словно отделался от боли и мук. Я долго прижимаю её к себе и целую её в щёки, как если бы я был её отцом. Она чувствует мою отстранённость. Я сажусь на диванчик для двоих.

– Как ты, Джульетта?

– Отлично и отвратительно!

Она осматривает мою лодыжку, щупает её, надавливает, чтобы выяснить, порвана ли мышца или сломана кость.

– Это просто растяжение, – говорит она, борясь с собственными эмоциями, – тревогой и беспокойством.

– Ты – невролог, а не ортопед, – я пытаюсь вызвать улыбку.

– Значит, хочешь, чтобы я выдавила твой мозг, Пируз? – спрашивает она сардонически.

– Ты и так уже достаточно на него подавила, – говорю я. Мы улыбаемся.

Она приносит мне завёрнутые в полотенце кубики льда. Таблетку тиленола, от которой я отказываюсь. Стакан имбирного эля, который я принимаю. Я рассказываю ей, что узнал в полиции. Она одобряет моё желание навестить её мать самому по себе.