Читаем без скачивания Дни - Владимир Гусев

Мы, мужики, улыбаясь, заранее лезем в карманы.

«Местком» — снова громче:

— На, а я сейчас… обойду общественность. Э, гм.

Это его известное, нарочитое.

Мы бродим, пересмеиваемся; и в душе у тебя — одна лишь маленькая забота: останется?

Не останется?

Ка́к хорошо (светло!..), кабы осталась; ну, а не останется…

Что же.

Ваня возвращается, неся цветастую, замызганную базарную сумку, заполненную явно не овощами, не мясом, не рыбой; позвякивает, видно — тяжко; торчат тупые углы.

Ритуал есть ритуал; «отдых после физической работы на свежем воздухе, осенью, да еще в таких трудных условиях — не нарушение, а порядок».

Выслушав эту фразу нашего мелкого беса, нашего предместкома, мы уютно и радостно верим ей.

— Что ж? Пошли? А где Шурочка?

— Шурочка сейчас подойдет.

Ритуальное, дельное.

— А где остальные?

— Кому надо, подойдут. Но не все же. Многим надо домой. Наши дамы — не свободные люди.

— Ну, верно.

— Зато мы свободные.

— Мы?! Ха! ха! ха! — смеется предместкома.

— Что ж? Пошли?

— Да.

— Да не в тот подвал; тут другой есть.

Удивительно радостно это, что не в тот подвал, куда Шурочка, а в другой; и Шурочка туда подойдет — в тот, в другой.

Мы спускаемся по сырой лестнице с ее ступенями, как бы нарочито высоко сложенными из неких стоячих кирпичей; раз — вниз, раз — вниз.

— Куда это мы попали?

Кругом — это мокрое и неуютное и одновременно щемяще уютное железо, которое господствует на «плодоовощном производстве»; корыта, ванны, тазы, чаны, электромеханизмы мокро работают; ржавое, серо-зелено-крашеное, волглое; мелкое и как бы угрожающее, жестяно-железное дребезжание механизмов; лужи, сырые размягшие, в розовом опилки на цементном, оголтелом полу; трубы, трубы и трубы — толстые и тонкие, крашенные в серое, свинцово-серебряно-жестяные и ржавые, вдоль стен и на потолке, горизонтальные, углом и плавно, и витиевато, винтом изогнутые, и вертикальные, с кранами — вентилями и без оных; гудение, сипение, дрожание это. Вновь тазы и ванны. Приборы: черные и красные стрелки с этими их извечными набалдашниками на конце и конусообразно сужающиеся стрелки: за стеклом в серых коробках. Мельтешат по своему делению туда-сюда — живут, не мертвые… Кажется, вот — и взорвется… не люблю я это гудение, сипение — эти стрелки… Ящики из досок неструганых — заполошно сколоченные толстопрутые клетки — запах воли и дерева; в них — виноград: «чауш»? «дамские пальцы»? — влажный, расхлябанный. Запах влаги и влаги. Чего-то они с ним делают…

И — мы; куда попали?

И вот — она появляется — там на лестнице, под этой постной, как бы керосиновой лампой в округлой редкой железной сетке: там, над теми ступенями, что, спускаясь из входа в это помещение, продолжают спускаться еще и в самом этом помещении; появляется из этой обитой ржавой жестью двери под этой лампой, на этих ступенях — глаза эти! — и говорит спокойно и скупо:

— Товарищи, вы не туда зашли. Поднимитесь (рукой, внизу, не воздевая ее, к этой двери, вверх по ступеням), там есть еще помещение.

Эта женская деловитость, невозмутимость в самой отъявленной, но практической обстановке.

Эта рука эдак точно, понизу.

Она не ушла, осталась, а ведь почти все дамочки разбежались. Она замужем (я уж знаю из реплик, из всякого), но осталась.

«Мужское воображение»…

Весело, вмиг вдвойне весело на душе; ее появление… глаза… предчувствие вдруг всего — всего.

Мы, балагуря, тянемся назад к ступеням, поднявшись на пол-лестницы, мы действительно видим — туда, вбок, как оно бывает в таких помещениях — дверь, с красными масляными знаками на цинковой оголтелой обивке: дверь, которую, спускаясь, мы не учли.

Деловито открывает кто-то, кто знает заранее; неисповедимое, умильное, уютное это чувство для русского — когда кто-то тебя ведет. Открывают; и входим. И мило и радостно, что женщина — красивая женщина! — в таком месте раньше нас узнала, куда идти.

Мы входим; ну, конечно, совершенно охламонская обстановка. Какие-то эти трубы, кирпичные тумбы, стол деревянный с отпавшей перекладиной, весь в жуках и в паутине: невесть откуда взялся; какие-то кубы-табуретки. Кирпич, кирпич… кирпич сырой и трухлявый, в старой известке.

И неисповедимый уют одновременно; внизу было это дрожание, дребезжание, эти стрелки, вода и чрезмерная, волглая затхлость; здесь ничего такого нет, зато есть отъединенность, умильность. В боковой стене — еще дверь: оказывается, на улицу — лишь несколько ступеней вверх; серое, белое небо видно. Та лестница, по которой мы шли, она, как и тоже бывает в таких помещениях, видимо, с поворотами, с перепадами, с площадками и подъемами: «крутит, крутит»; отсюда ощущение, что шли долго — спустились глубоко вниз; и хотя дверь эта, в которую мы сейчас вошли, на половине той лестницы, и мы снова поднимались «назад», но было чувство, что мы все равно низко; и вот, оказывается, эта боковая дверь выводит прямо на улицу — «пара, две пары ступеней» («местком»); и оттуда, с улицы, — серое, белое небо и тот твердый, здоровый морозец (день, сухость), который неизбывен даже и в сердцевине каменного города… Собственно, не каменного. Это бы с полбеды: камень чист, он — природа, вон он, камень!.. А бетонного, асфальтово-бетонного. Это самые ненавистные для меня материалы. Это и не материалы, их как бы нет. Это — сама оголтелость (люблю я последнее время сие слово), сама пустота, сама выморочность; нет, это… сама нежить, сам… я не знаю что́. Это вот когда войдешь в сортир на тридцать забубенной станции — автобусной, железнодорожной; и… ну, ты знаешь такие места. Цемент, ржаво-масляные трубы в каплях; и — все что надо и запахи; и — все застарелое, грозное, грузное и дремучее; и — голо, голо, голо, голо и голо; и — вот если жить в таком месте. Если жить, жить в таком месте.

— Или вот в Бухенвальде, — продолжал он. — Был я… Печей, железных носилок, на которых вдвигали, я ожидал. А запомнил, как, ты же знаешь, случается, «не то, что надо», — «не самое ужасное» — а клетку-комнату, куда сажали. Ну, коридор цементный; темно, тяжесть, сыро — голо… голо, голо; вдруг — свет почти белый. Но неестественный. Не яркий, а резкий. Яркий — это праздничный, блещущий, влажный, радужный: таковы ассоциации слова; я хоть не спец, как ты, а понимаю; мы нынче… мы, математики, физики, экономы, философы, историки, социологи, мы и в вашем деле понимаем больше вас: вынуждены «и это» взять на себя; стыдитесь. Но к сути. Так вот. Он и не бел, а… оголтелый. «Свет» (он выделил тоном).

Та комната-клетка; от коридора отделена лишь железными-прутьями, и ничего нет; комната — примерно три на три; в ней пол — цементный, стены — бетонные в масляной краске этой сортирной, и этот «свет» — сильный… сильный. И вот туда сажали на неделю, на две и далее: один этот «свет», и бетон, цемент. И нар нету. Отверстие это — в углу с решеткой: как радиатор старого автомобиля. (Помнишь, «полуторка»? «ЗИС-110»?) Единственная зацепка для взора. Да, и нар нету: кто их знает, на чем он спал.

Так вот, у меня слова «бетон» и «асфальт», и «блок», «блочный» ассоциируются со всем этим. Ничего не могу поделать. И еще с чем-то — громадным, но при этом будто жуешь, жуешь картон или вату. И глотнуть не можешь, и выплюнуть.

Старый любимый кирпич трухлявый, уютный и верный, пусть мокрый, он куда… мягче.

Но ладно.

Так вот, тот вид на улицу, этот воздух, эта свежесть с твердой, с морозцем, осенней улицы, они и «средь камня» (не камня, но)… любезны сердцу живому.

Знала Шурочка; эти бабы на пищебазах и прочем таком — ох; они все знают; знала Шурочка, куда тянуть для праздника; тишь, уют — уют особый; никаких дребезжаний; кирпич, этот стол; эта дверь наружу — туда… в серый свет.

Да и дверь-то куда: не к работам, не к амбарам, не к рельсам, не во всю бытовую хмарь, суету, не в люди, не в начальство; дверь, оказывается, в тихий двор: я выглянул. Пустырь, будылья травы́ эти. Лопухи, кусты у дальней истинно кирпичной, старокирпичной стены. Выщерблины в кирпиче… Пыльно рассыпчатые… Детство… старый кирпич.

Сидим, хорошо это.

— Ну? Где Шура-то? Да вот и она. Шурочка, сейчас.

— Мне немного, ребята.

Полутемно, тихо; дверь та: белое… серое.

— Так! Кто специалист?

Все сидят; все специалисты, но никто не спешит.

Ирина, по своей манере (хорошо узнанной мной потом), сидит молча, чуть сгорбившись (уже тогда?); сидит. Эдак чуть в стороне, по своей манере. Человек семь; хватит. Колбаса, черный хлеб, консервы: некий судак или уж бычок, что ли, в томате. Уж совсем классика. Ножом простым, с пыхтением, и с зазубринами, и со следами жести на тыле пальца. Дам — Ирина, еще одна — разбитная-одинокая лет пятидесяти и Шурочка (которая быстро-деловито ушла); ну, еще подходили, входили и уходили: как водится. Но, как и водится, основная ватага была вся тут — сидела.