Читаем без скачивания Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

— Куда же вы? — спросил Карл, — побудьте еще — вот и танцы начинаются.

— Не могу, к сожалению, — сказала Светлана Владимировна. — Поздно. Темно. Далеко.

— Поздно, темно, далеко, — бормотал он весь вечер, — поздно, темно, далеко. Я напишу стихотворение, Танечка. Цикл стихотворений.

— Лучше сразу роман, — грустно сказала Таня: Карл давно уже ничего не писал.

— Нет, Танюша, — не понял он Таниной печали, — как можно писать беллетристику! Это же вздор. Ну как рука поднимется написать, скажем: «Он встал, подошел к форточке и открыл ее»? Это же неудобно, стыдно как-то…

— Поедем в деревню, — сказала Татьяна, — я вывезу маму, а ты оставайся, куда спешить? Грибы еще будут, рыбку половишь на свободе. Может, за клюквой сходишь, только если захочешь, а так не надо. Тяжело все-таки.

— Танечка, — сказал Карл, глядя в окно электрички на мокрые торфяники, — мы когда-нибудь побудем в Чупеево вдвоем?

— Подожди, Карлик, внучки вырастут, — неуверенно сказала Таня и, посмотрев на Карлово выражение лица, рассмеялась, — пойдем на пенсию, козу купим и бензопилу.

— И козла, — добавил он.

— Козел у меня уже есть.

— А у меня бензопила. Ну, а пока до пенсии далеко, я пойду покурю.

Для Антонины Георгиевны отъезд из деревни был катастрофой: шутка ли — все учесть, ничего не забыть, упаковать коробки с банками — огурцы эти пока вырастишь, никто помогать не хочет, Карла не допросишься, все на свою чертову рыбалку норовит удрать. Бывало, скажешь:

— Милок, принеси мне из леса палочек метровых, штук восемьдесят — помидоры подпирать — так волком смотрит.

— Сейчас? — спрашивает.

— Можно и не сейчас, можно и через полчаса, — отвечает Антонина Георгиевна. — Вон в лесу палочек полно.

Скрипнет зубами, возьмет топор и пропадет на целый день.

А тут еще Шурик угодил ногой в корзинку с зелеными помидорами — так плакала… Выращивала, понимаешь, целое лето.

Сил уже не стало, Татьяна уговорила весной, перед отъездом, сходить в храм, испросить у священника благословение. Благословил, а что толку! В насмешку, что ли. Спина болела целое лето.

У Тани только три дня, надо успеть. «Хорошо, — думала Татьяна, — если удастся уговорить маму не увозить хотя бы занавески. И телевизор».

— Ну, погоди, мама, Шурик тебе устроит! — припугнула она.

— Думаешь, не увезет?

Антонина Георгиевна боялась сына или не хотела расстраивать: Шурочек много болел в детстве. Да и сейчас — с радикулитом мотор таскает, хорошо, если Карл окажется рядом.

— Карл, Карлик, поди что скажу!

— Да, Антонина Георгиевна, — подошел Карл.

— Вот теперь наловишься без тещи, а?

— Это уж точно, — сказал Карл, недоумевая, неужто затем только и звала.

— Ты куда чайник спрячешь?

— В шкаф, как всегда, куда же еще!

— Так, а плитку?

— Завалю обувью.

— Молодец.

Дались кому-то ваши плитки и чайники, если уж взломают, — нашарят консервы и нагадят. Такое уже было. А то иконы искали, — в окно влезли, перевернули зачем-то матрасы и обратно вылезли. Василий пошел, окно забил, а я ему даже бутылку не поставил. Сердцу не прикажешь — все Славке. Наверно, он много болел в детстве.

За двенадцать лет многое изменилось в Чупеево. Александр Иванович очень скоро купил себе дом на другом краю, все что-то строил, пристраивал — рыбаком не был. Умер Виргинии, а следом, через год — тетя Женечка.

Татуля привозила детей на лето, Катя под любым предлогом старалась остаться в Москве. Давно уже не было Моти, Татуля подобрала что-то продолговатое, гладкое, с мордой, поросшей редкими черными волосами. Внучка Сашенька, начитавшись итальянских сказок, назвала было его Фабианом, но Карл засмеял:

— Какой же это Фабиан? Это самый настоящий Абыр.

Песик, действительно, походил на Шарикова в переходном состоянии. Так и стали звать его Быриком.

Александр Иванович ездил на машине до конца пути, до Неклюдова на речке Пудице, оставлял машину у бабы Ани и, переложив барахло на казанку, шел на моторе десять километров — по Пудице, по Медведице, до самого Чупеево.

Если случалось ехать с Карлом, их слышно было издалека, от Горшковой дачи, неуемный ликующий голос Александра Ивановича летел над вечерней рекой как западный ветер:

— «Лапти, да лапти, да лапти мои…»

Подошел, хромая, Славка — упал в гололед с лошади, ногу повредил. Всю весну да лето жевал анальгин, дачники выручали.

— Поехал, что ли?

Славка окал по-волжски, лицо его было черно от ветра и пьянства, волосы короткие и седые. Было ему под шестьдесят. Когда не пил, был аккуратен, верхняя пуговица на рубашке застегнута, грядки его огорода были в струнку, изба казалась свежевыкрашенной.

Жил Славка один, наезжала временами жена из Кимр — «она мне не жона», — отрекался Слава, — выгребала деньги, вырученные за молоко и творог, ругалась с дачниками, спаивают, мол, а корова не доена, и уезжала с проклятиями.

Пьяный Славка был нехорош — корову бил клюкой, а маленького котенка убил березовым поленом. Каялся потом, правда.

— Да я только приехал, — сказал Карл, — побуду еще. Вот бабку отправлю…

— И то правда, хероватая бабка, — одобрил Славка и замолчал.

Карл понял — пошел на террасу, вернулся с приготовленной бутылкой. Слава присел на лавочку в кустах сирени.

— Ты стаканы принеси. И корочку черную.

— А я, Слава, не буду.

— Как хочешь, дело твое.

Подошла Антонина Георгиевна.

— Здравствуй, бабка, — напряженно поздоровался Слава.

— Какая я тебе бабка, сколько можно говорить, я тебе, Слава, Георгиевна!

— А ху, — заулыбался Славка, — может, и Георгиевна.

Он стал делать знаки выходящему со стаканом Карлу.

— Да ладно, — сказал Карл, — Антонине Георгиевне нравится, когда мужики пьют.

— А ну вас, — махнула рукой Антонина Георгиевна, — у меня дел полно, на вас смотреть…

— Хорошая водка, — затеял Славка беседу, — не то что хохол в Шушпанове продает. Ты, если водку не пьешь, поди со мной, я бражку поставил на томатной пасте. Подоспела уже, угощу. Татьяна твоя где?

— Да здесь я, Слава, — Таня подошла и села рядом, — молока дашь?

— Вечером приходи, как всегда, часов в восемь. Бабка-то твоя у меня молоко не берет. Гордится.

— Да она вообще молоко не пьет. Слава, а творог есть?

— Тебе дам. Сейчас с твоим хозяином и передам.

— Я с вами пойду. Вы долго, наверное, а мне сейчас надо.

Славка встал.

— Таня, — торжественно сказал он, — видишь бережок? Ты молодая, красивая, походи по бережку, погуляй, а к нам, — Слава повысил голос, — к нам под окошко не ходи — прогоним!

Отстояв таким образом независимость, Слава сунул открытую бутылку в карман, посмотрел, вертикально ли стоит, махнул Карлу рукой и поковылял.

«Кой черт мне эта бражка», — ругал себя Карл, плетясь рядом со Славкой. Проходя мимо теленка, он вспомнил, как летом шла вот так же рядом со Славкой Татуля, за молоком.

— Ой, какой у вас теленок, дядя Слава, смотрите реснички какие! А что вы с ним сделаете когда он вырастет?

— Как что? — удивился Слава, — зарежу, на хер, и съем!

В избе пахло простоквашей и дымом. На столе был рассыпан табак — в тяжелые времена, когда сигарет было не достать, посадил Слава самосад, ухитрился вырастить незнакомое растение, табак ему понравился. С тех пор, хоть понемногу, но сажает.

Слава порылся в углу, откинул с трехведерной цинковой посудины телогрейки, тряпки и зачерпнул оттуда ковшом.

— Погоди, — сказал он и ополоснул две кружки. Брага была цвета борща со сметаной, слегка шипела. Славка подвинул Карлу табуретку, сел на лавочку и скрутил самокрутку.

— Кури, — подвинул он газетку, — или не умеешь?

Карл обрадовался возможности тряхнуть армейской стариной, скрутил, не так, правда, ловко, как хотелось, но Слава не сказал ничего, не покачал головой.

Славка тостов не говорил, не чокался, и Карл лишний раз порадовался, что никогда с ним не пьет. Эта бражка не в счет.

— У меня, вообще-то, язва, — сказал он на всякий случай.

— Пей, ничего, со мной можно.

Карл вспомнил экстрасенса и развеселился.

— Вашей национальности, — неторопливо начал Слава, — я тебя больше всех уважаю. А бабку — ненавижу.

— Бабка, Слава, не нашей национальности.

— Да? А отчего же она так орет? Хозяйка у тебя хорошая, — продолжал он, допив кружку, — справедливая.

Славу неожиданно повело.

— А Валентина мы с Васькой убьем.

— За что?

— Он поляк, — устало сказал Слава и замолчал.

Каждые четыре секунды капала в тазик сыворотка из подвешенной в марле простокваши. На четвертой капле Слава встрепенулся.

— А отчего они нас завоевывали!

— Тебя завоюешь, Славка, ты ж татарин.