Читаем без скачивания Детство 45-53: а завтра будет счастье - Людмила Улицкая

Альбина Огородникова-Ястребова

Равные среди равных

Рядом с моей школой № 25, за высоким забором, была церковь, за ней, недалеко, – городской базар, который в начале пятидесятых годов (да и позднее) был очень популярным местом. Частенько после уроков мы бегали туда посмотреть, послушать, потолкаться среди народа. В магазинах тогда ничего не было и всё что нужно покупали на базаре: одежду, обувь, ковры с лебедями и красавицами.

Особенно интересно было сразу у входа на базар. В базарные дни – субботу и воскресенье – начиная от церкви до базара по обе стороны дороги сидели, стояли нищие. Внутри базара сразу за воротами была территория инвалидов; они сидели на каких-то самодельных платформах-повозках на колесиках, очень низких, почти у земли.

Я помню одного без обеих ног, он сидел на сколоченных вместе коротких досках-платформе. Руками отталкиваясь от земли, он быстро ехал туда-сюда, покрикивая на других инвалидов. Мы решили, что он здесь вроде директора. Другого, без рук и без ног, пьяного, привозила на базар на такой же платформе с колесиками женщина, тоже всегда пьяная. Она ставила на землю около него полмешка семечек, и он продавал их, нещадно ругая всех и матерясь. Семечки в стакан насыпали сами покупатели, а он в это время ругал их. Но никто не обижался, не останавливал его и не ругался в ответ.

Один инвалид без обеих рук имел солидный «бизнес». Около него стоял ящик, на нем – ученый попугай (и где он его взял?!) и коробка с листочками бумаги – картотека; вокруг много любопытных. Всегда находились желающие узнать судьбу, клали деньги за гадание инвалиду в карман, попугай клювом вытаскивал листочек бумаги, где напечатано было предсказание; они были разные, но в основном обещали счастье и удачу: «Скоро разбогатеешь», «Встретишь любовь и счастье через два месяца», «Умрешь от несчастной любви», «Жизнь будет счастливой, но будь осторожен», «Берегись черного глаза» и подобное. Люди читали, бросали эти бумажки, мы подбирали их, удивляясь прозорливости попугая, – ведь он, прежде чем вытащить бумажку, выбирал среди многих именно эту.

Полюбовавшись на ученого попугая, мы шли послушать певцов, вокруг которых всегда стояли слушатели, сочувствуя и певцам-инвалидам, и содержанию их песен, всегда печальных и жалостных: муж вернулся с войны, а у жены – другой; пели о Марусе, которая отравилась; о мачехе, заставившей мужа зарезать свою дочку… Пели они и патриотические песни о Родине, о Сталине.

Базар для инвалидов был их обществом, их средой, где они были равными среди равных. Родина, о которой они пели, предала их, фронтовиков, взяв у них здоровье и оставив нищенствовать и умирать заброшенными, никому не нужными. Где, в какой стране еще такое возможно?

Галина Пигулевская

Остров

Послевоенная ленинградская коммуналка, комната с окном, глядящим в глухую стену выступающего во двор черного лестничного хода, раннее утро с приглушенным светом старой настольной лампы. Заводские гудки Выборгской стороны, сливаясь в один беспокойно-угрюмый звук, хлопанье соседских дверей и звон посуды на кухне в проснувшейся квартире беспокоят мой сон. Утренняя пелена застит глаза, но и сквозь нее я угадываю хорошо знакомую картину.

Отец, сидя у печки на облупленном детском стульчике, цепляет за крючки шнурки высоких ботинок, из которых торчат еще более высокие носки. К их верхним краям крепятся чудовищные змеи горынычи из широких резинок, кожаных треугольничков, соединяющих их, и разных металлических пряжек. Они опутывают ноги почти до колен, не давая носкам сползти и открыть чужому взору их неприглядную белизну и худобу. Я понимаю их необходимость, видеть эти ноги мне тоже не хочется.

На то была причина. В полумраке комнаты они казались мне похожими на искусственные ноги инвалидов, которые первые послевоенные годы дневали на прилежащих к вокзалу улицах. Вся округа знала их в лицо и даже по именам, но никто не знал, где они ночуют. Все жалели их, бросали в шапки мелкие деньги, но, стыдясь своего неувечья, в глаза старались не смотреть.

И мое сердце сжималось от этой выставленной напоказ непоправимости, и даже детство не мешало глубоко ощущать их беду. Мне представлялось, что ни ложиться спать, ни просыпаться им негде, что утром они не умываются и не пьют чай, что день и ночь, в холод и в дождь они сидят на улице голодные. От невозможности помочь хотелось поскорее пройти мимо не глядя, забыть, но взгляд почему-то тянулся туда, запоминая, пока другие картинки жизни, попавшиеся на пути, не вытeсняли это виденье и оно не гасло в сознании до следующего раза.

На наших улицах их было несколько. Иногда они исчезали на время или навсегда, но никто не задавался вопросом, а где ж они? О них вспоминали лишь когда кто-нибудь вновь попадался на глаза после отсутствия. Самыми постоянными были сидящий прямо на асфальте молодой парень Коля и дядя Петя на деревянной платформочке на подшипниках. Кто они, откуда и как сюда попали, если и было кому известно, то я их трагических историй никогда не слышала.

Колино хмельное веселье мирило его с жизнью, он пел песни и даже заигрывал с девушками. Два его оголенных протеза от колен занимали половину узкого тротуара, на котором он сидел, но никому не мешали, как будто что-то невидимое ограждало их от прохожей вереницы. Нередко его веселье, усыпляя стыдливую жалость, находило отклик: и подающие, и просто проходящие мимо с улыбкой приостанавливались послушать его. А дядя Петя, по моему тогдашнему разумению, дремучий дед с косматыми головой и бородой, с громадными мясистыми руками и едва угадывающимися остатками ног в грязных штанинах, завязанных узлами, сидел на своей тележке.

В противоположность Коле, дядя Петя от хмеля если не спал, свалившись на бок, отчего совсем переставал быть похожим на человека, то был злобен, размахивал руками и что-то выкрикивал, от этого было особенно страшно и хотелось не просто пройти, а побыстрее пробежать мимо, но бежать было стыдно.

Иногда мама, сунув в руку пятачок, подталкивала в спину, заставляя опустить его в лежащую на асфальте шапку. Этот жест доброты возвышал меня в собственных глазах, к страху и жалости присоединялась гордость.

Со временем, привыкнув к их постоянному присутствию на одном и том же месте, мое сердце, глядя на них, сжималось все слабее, да и ритуал подношения медной дани уже не возносил на прежние высоты.

Осмелев, я уже могла рассматривать эти сначала пугавшие до ужаса остатки бывших ног и их искусственные продолжения. Потом стали заметны следы их жития в виде разного рода объедков и неизменно торчащей из кармана бутылки водки. Эти наблюдения прибавляли успокоения душе, что все же кто-то присутствует и участвует в их непонятной и, казалось, никому не нужной жизни.