Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Утром, когда мы приходим к деду во двор, он, отогнав Валета в будку, сам запрягает коня, крепко и основательно затягивает супонь, заботливо расправляет на сбруе каждый ремешок и застежку, высвобождает из-под хомута гриву, чтоб случайно не натерло коню холку, и лишь после этого, передает вожжи матери:

— Гляди, не подорви коня, — неизменно предупреждает он ее.

— Да мы понемножку, — обещает мать, и мы действительно никогда не перегружаем коня.

Когда у деда Игната есть время, он сам отправляется с нами в дорогу. Я помню, как он отвозил меня в больницу, когда я заболел скарлатиной. Стояла осень, солнечная, тихая, небо было синим, просторным, без единого облачка. Болеть в такую пору особенно неохота. Я плакал, лежа на телеге под бабкиным кожухом. Мать, сидевшая рядом, пыталась меня успокаивать и даже обещала, что, может быть, в больнице я еще и не останусь. Дед тоже изредка пробовал меня уговаривать:

— Не горюй, все болеют.

Но потом замолкал, должно быть понимая, что увещание у него получается плохо. Он поворачивался к коню и раз-другой стегал его сыромятным кнутиком, который зовется у нас пугою, хотя конь и без того бежал споро и послушно.

Когда мы проезжали мимо дома милиционера, конь, испугавшись овчарки, которая, громко залаяв, неожиданно взметнулась над забором, шарахнулся в сторону и едва не опрокинул телегу.

— Ишь развели, — обругал дед не столько овчарку, сколько милиционера и стал снова выворачивать на дорогу.

Он дал коню немного передохнуть, успокоиться, а когда поехали дальше, вдруг как-то по-особому, зорко посмотрел на меня и сказал матери:

— Не к добру.

И действительно, вышло все не к добру. Болел я тяжело и долго: сорок один день пролежал в больнице, а потом еще месяца полтора дома.

В больнице дед Игнат изредка меня навещал. Все время пропадая возле окошка, я видел, как он останавливается за рентгенкабинетом, где была коновязь, послабляет чересседельник, чтоб коню было удобнее есть траву, потом достает мягкую, плетеную кошелку и размеренно шагает к инфекционному отделению. Спросив разрешения у дежурной сестры, я тут же выбегал в приемную.

— Ну, как дела, герой? — обычно спрашивал меня дед.

— Хорошо, — отвечал я.

— А ты плакал, — вспоминал он наше путешествие в больницу.

В кошелке у деда всегда было что-нибудь вкусное: мед, домашние коржики или редкие по этим предзимним временам яблоки. Он передавал мне подарки и по-стариковски заботливо наказывал:

— Поправляйся, болеть негоже.

Я обещал. Дед гладил меня по стриженой ушастой голове, должно быть не зная, о чем еще со мной можно беседовать. Наконец поднимался и на прощанье спрашивал:

— Чего тебе еще принести?

— Рыбы, — просил я.

— Так ведь не положено, — вздыхал дед, помня наказ врача, что больным скарлатиною рыбу есть нельзя.

— А вы в окошко.

— Попробую, — обещал он и вскоре действительно привозил мне то несколько кусочков зажаренной в муке щуки, то целиком линя, то двух-трех красноперок.

Никого особенно не боясь, он передавал мне узелок с рыбою в форточку и усмехался, глядя, как я, примостившись на подоконнике, тут же начинал ее есть.

Домой из больницы меня тоже привез дед. Осень переходила в зиму. Ночью землю сковало небольшим морозом, припорошило снегом. Но дед приехал еще на телеге. Снег и тонкий паутинный лед на вымерзших лужах крошился, похрустывал под колесами. На телеге уже лежала не трава, а ворох сена, пахнущего осокою и медуницею. Дед Игнат сидел на передке в лисьей шапке, в фуфайке, подпоясанной конопляным поводком, в новых шерстяных рукавицах. Мне так хорошо было после долгого больничного затворничества дышать свежим ноябрьским воздухом, смотреть на деда, который, необидно подгоняя коня пугою, часто поворачивался ко мне, улыбался и говорил что-то доброе и внимательное.

Трудно даже было тогда представить, что бы мы делали, как бы жили без деда…

Переборов зиму, мы начали строить новый дом. Старый наш со столбом-подпоркой посередине уже совсем пришел в негодность, и мужики разрушили его в один день. Все свои пожитки мы перенесли через дорогу к полунищей бабке Маньке, у которой остановились и заезжие плотники, строившие наш дом.

Днем мы с Тасей собирали щепки, ходили на болото за мхом, помогали матери варить обед, а на ночлег отправлялись к деду Игнату, потому что у бабки Маньки на всех места не хватало.

Добросовестно вымыв на крылечке ноги, мы пробегали через горницу в маленькую комнатку и ложились на широкой деревянной кровати, которую нам уступил дед. Через неплотно прикрытую дверь мы видели, как дед Игнат после ужина садился за стол, застеленный чистой скатертью, и, надев очки, принимался вслух читать толстую церковную книгу. Бабка Акулина занимала место напротив и внимательно слушала его размеренное, таинственное чтение. Так они сумерничали допоздна при свете двенадцатилинейной лампы и крошечной лампадки, которую дед всегда зажигал перед тем, как раскрыть книгу. Изредка их чтение нарушал своим лаем Валет. Тогда дед откладывал на минуту в сторону книгу и, закрывшись рукою от света, смотрел в окно, где бились, намереваясь попасть в комнату, ночные ширококрылые бабочки. Валет, словно почуяв, что дед наблюдает за ним, успокаивался, и чтение продолжалось дальше…

Утром нас всегда будил дед. Он входил в комнату, понарошке негромко кашлял и звал нас:

— Вставайте завтракать, плотники давно уже работают.

Мы быстро соскакивали с кровати, смотрели в окошко, боясь пропустить что-нибудь самое интересное в строительстве, и выходили в горницу.

А там уже на столе исходила паром вареная картошка, стояла сковородка с жареной рыбой, блестел на утреннем солнце, отливаясь капельками росы, молодой лук. Мы переглядывались, но зная, как лучше поступить: то ли остаться завтракать у деда, то ли шмыгнуть на улицу и поскорее убежать к матери.

— Садитесь, садитесь, — звала нас и бабка Акулина.

Больше мы устоять не могли, дружно взбирались на лавку, брали в руки ложки, но есть не торопились, ждали, пока возьмет себе картошку и рыбу дед Игнат.

— Да вы смелее, смелее, — подбадривала нас бабка Акулина и, поставив одно на двоих блюдечко, сама клала нам по картошке.

Дома за столом мы иногда шумели, разговаривали, а у деда Игната всегда ели молча и не по возрасту чинно. Все-таки боязно, вдруг скажешь что-либо не то, и после дед Игнат пожалуется на нас матери.

После завтрака дед Игнат поднимался и со словами: «Спасибо господу-богу» крестился на икону. Мы тоже складывали пальцы щепоткой, повторяли дедовы слова, крестились и склоняли перед иконой свои головы. У деда так положено, и нарушить заведенный порядок мы не смели, хотя в школе нас учили иному…

Дед провожал нас до калитки, успокаивал Валета, который с неистовым лаем носился по двору, зависал на цепи, пытаясь дотянуться до тропинки.

Однажды, выглянув из дедового двора, мы увидели, что возле нашего дома мать о чем-то спорит с плотниками. Мы перебежали через дорогу, застыли неподалеку и вскоре разобрались, о чем спор. Плотникам мешала накатывать бревна береза, растущая в палисаднике, и они хотят ее срубить. Мать просила что-нибудь придумать и оставить ее, потому как она нам очень памятна. Эту березу посадил наш отец, когда Тасе исполнился ровно год. Больше от отца, пропавшего в войну без вести, у нас почти ничего не осталось…

Помогая матери, мы тут же пустились в плач. Особенно сильно и горько плакала Тася, которая чуть-чуть помнила отца и которая считала березу «своей». Росла береза очень трудно и медленно, хотя мы неустанно поливали ее, обкапывали вокруг землю, следили, чтоб соседские мальчишки случайно не сломали ей верхушку. Отчего так получалось, мы не знали. Может, попалась такая под березой земля, а может, отец садил ее, чувствуя, что жить ему осталось совсем немного, и теперь береза никак не может набрать силы, забыть, кем и в какое время она посажена…

Дед Игнат тоже подошел к плотникам и, узнав, в чем дело, почему мы плачем, принял нашу сторону.

— Ничего, накатаете, — сказал он строго и громко, — береза молодая — пригнется.

Плотники, хотя и с неохотой, но покорились. Спорить с дедом им не резон. Они ведь знали, что на строительстве дед один из главных распорядителей и что он при случае может заставить их заново переделать затянутый угол или плохо подогнанные дверные косяки.

Дед сам определил, каким быть нашему дому. В первый день строительства он тонко заостренным колышком разметил его основание: четыре метра на девять. Мать хотела, чтоб дом был чуть-чуть побольше, особенно в ширину, но дед настоял на своем:

— Не тянись, егоза.

Матери тянуться было действительно трудно. Своими вдовьими силами она строила в деревне первый после войны дом. А сил этих явно не хватало. Особенно денежных. Но дед Игнат и тут нас выручил. Он одолжил матери на долгое время часть своих и часть церковных денег, поскольку заведовал приходской кассой. Потом мы долгие годы, экономя на всем, возвращали ему долг, в первую очередь, конечно, церковный. Мать отдавала в приходскую кассу почти всю свою учительскую зарплату, а на мелкие домашние расходы зарабатывали мы с Тасей, ежедневно носили на базар редиску, морковку или молоко. Церковный долг мы выплатили полностью, а вот успела ли мать до конца рассчитаться с дедом, я точно не знаю.