Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Корову деду Игнату пришлось прирезать и захоронить на той же Смолярне. Собачью будку он сжег на огороде, а проволоку, по которой бегал на цени Валет, снял и спрятал и повети. Каждое утро теперь дед Игнат вместе с Галей ходил в медпункт, где фельдшерица делала им уколы против бешенства. По словам нашей бабки Марьи, уколы эти особенно «болючие» и делают их почему-то обязательно в живот.

Прошел, наверное, год или полтора, пока все это немного забылось. Дед купил себе другую корову, длинноногую, пегую. Молока она давала не меньше, чем старая, а вот ходить в упряжке никак не хотела, ломала оглобли и дубовую дужку на ярме, вырываясь на волю. Дед Игнат из-за этого расстраивался, переживал. Да и как было не переживать — коня к тому времени ему опять пришлось продать, а без тягла для крестьянина известно какая жизнь.

Выручала деда Игната в эти годы наша мать. Она иногда брала в колхозе коня или вола якобы для себя, а на самом деле для деда Игната. Эту небольшую хитрость нее понимали, поскольку было видно, где и на чьем подворье работает конь, но помалкивали, кто из уважения к матери, все-таки учительница, а кто, быть может, побаиваясь Василя Трофимовича, который при случае, наверное, за деда мог бы и заступиться.

Мы ожидали, что дед заведет себе и новую собаку. Многие мужики, зная его охотничий интерес, предлагали ему щенков, но дед отказался от них наотрез. Двор его от этого как-то поскучнел, стал пустынным, хотя мы теперь и могли беспрепятственно заглядывать в любой его угол.

Умер дед Игнат нежданно-негаданно от совсем нетяжелой и легко излечимой даже в те времена болезни.

У него вдруг начало побаливать в правом боку, вначале, правда, не сильно, терпимо, и дед, не обращая особого внимания на эту боль, продолжал трудиться в саду и на огороде. Но потом боль усилилась, заставила деда лечь на кровать. Галя тут же вызвала фельдшерицу. Она долго осматривала деда, расспрашивала, где и как у него болит, но правильно поставить диагноз так и не смогла. Везти же деда сразу в районную больницу она, видимо, побоялась, зная, что там сельских фельдшеров крепко поругивают, если они привозят людей по пустяшному случаю. Дед Игнат маялся дома ночь и потом еще целый день, пока наконец-то наша мать и Василь Трофимович без всякого разрешения не повезли его в районную больницу сами. Там деда сразу же положили на операционный стол, поскольку был у него самый обыкновенный аппендицит, но оказалось, уже поздно — аппендицит у него лопнул, и спасти деда не удалось…

Привез деда Игната Василь Трофимович уже в гробу, который по его приказанию быстро соорудили в колхозной мастерской плотники. Старушки, которые с утра сидели на крылечке, тут же гурьбой вошли в дом и принялись мыть и наряжать деда в праздничный, редко ношенный им при жизни костюм.

Не знаю уж по какой надобности, но в этот момент я тоже заглянул в дом и увидел, как две старушки придерживают совершенно голого деда Игната в оцинкованном корыте, а остальные поливают ему на голову, на плечи и на грудь воду. Старушки осуждающе цыкнули на меня, хотя я и сам пугливо попятился назад от этого страшного, никогда не виданного мною зрелища.

Вечером мы с матерью пришли в дедов дом и долго стояли возле гроба. Мать плакала, а я смотрел, как трепещет и бьется, медленно оплывая, вставленная в дедовы сложенные на груди руки свеча. Одна из старушек, омывавших деда, несколько раз подряд рассказывала, что под мышкой у него было тепло, а это, мол, верный признак, что дед умер преждевременно и что его обязательно можно было вылечить. Тогда, возле гроба, я очень поверил этому, и мне даже показалось, что я сам прикасался к мертвому деду Игнату ладонью и тоже чувствовал исходившее от его тела тепло…

Похороны деда Игната были многолюдными. Народу собралось полным-полно и из своего села и даже из соседних — все-таки человек в округе он был заметный. Из Великого Щимля приехал на немецком трофейном велосипеде Железняк, к тому времени уже переизбранный из должности председателя, пришел дедов друг, знаменитый великощимельский кузнец Иван Логвинович, который доводился нашей, бабке Марье родным братом. Из Кучиновки приехали Галины родственники: братья и сестры. Много народу пришло из нашего районного центра, города Щорса, где у деда Игната тоже были хорошие знакомые и товарищи.

В церкви деда отпевали сразу два священника, наш, Харлампий, и кучиновский — Федот.

Отпросившись у матери, которая стояла на цвинторе, потому как заходить в церковь ей, учительнице, не полагалось, мы с трудом пробрались к амвону. Нам и раньше приходилось бывать в церкви при отпевании умерших, но сегодня все было как-то по-особому торжественно и возвышенно. Священники и певчие пели дрожащими, скорбными голосами, которые, достигая самого высокого напряжения, вдруг как будто ломались, падали, и тогда было слышно, как плачут возле гроба Галя, ее братья и сестры, дедовы невестки, как, не умея говорить и плакать, вытирает ладонью глаза и мычит немой Митя.

А может быть, нам все это лишь казалось. Мы ведь впервые присутствовали на похоронах так хорошо знакомого и близкого нам человека. Похорон деда Сашка, умершего в сорок шестом году, мы почти не помнили, а все остальные самые тяжелые и горькие похороны были у нас еще впереди.

Стоя возле гроба деда Игната, нам, наверное, тоже полагалось бы плакать. Но мы находились в том детском возрасте, когда смерть пожилых людей еще не пугает, когда она кажется вполне естественной и для детей любопытна лишь обрядом похорон. Крепко взявшись за руки, мы наблюдали за всем, что происходило в церкви. Вот Иван Логвинович пробрался поближе к гробу, посмотрел вначале на мертвого своего товарища, потом на высоко подвешенную к потолку люстру с множеством толстых восковых свечей, которую он собственноручно сделал для займищенской церкви по заказу деда Игната. Казалось, он проверяет сейчас свою работу, удачно ли размещены по широкому кругу из нержавеющей стали подставки для свечей, хорошо ли освещает люстра амвон, священников и лицо умершего, ярко ли блестят на ней, переливаясь и чуть слепя глаза, крохотные, кованые из серебряных полтинников крестики? Вот откуда-то из-за царских ворот вышел, горбясь больше обычного, Кулька с продолговатым темно-коричневым ящиком в руках и начал гасить тоненькие свечки-карандашики, расставленные старушками возле гроба. Некоторые из них не догорели даже до половины, но Кулька все равно задувал их легкое, будто позолоченное, пламя и бросал огарки в свой потаенный ящик. Старушки осуждающе запоглядывали на Кульку, зная эту давнюю его хитрость. Дома Кулька, повыдергивав из огарков конопляные гнотики, переплавит воск, накатает новых свечей и опять будет продавать их за перегородкой при входе в церковь. Раньше дед Игнат зорко следил, чтоб свечки, поставленные старушками возле икон или возле амвона на деревянных подсвечниках, догорали до конца, а теперь, конечно, следить за этим будет некому… Вот несколько пчел, привлеченные запахом воска, залетели в церковь, но обнаружив там такое стечение народа, такое яркое полыхание свечей, теперь испуганно бились о зарешеченные церковные окна, жужжали, словно тоже оплакивали деда Игната, своего хозяина…

Наконец отпевание закончилось, и народ вслед за гробом потянулся на кладбище, где на самом его краю между колхозным двором и кузницей была вырыта могила.

Похоронная процессия растянулась почти на полкилометра. Впереди высоко развевалась на ветру ярко-красная хоругвь с изображением Иисуса Христа, которую торжественно нес одноглазый дед Савостей. Вслед за ним почти шаг в шаг шел старый Казубец с резным в человеческий рост крестом в руках. Потом четверо мужчин, повязанные белыми платочками по левой руке, несли крышку гроба — веко. Они шли, часто оглядываясь на отца Федота, который вел за собой мужчин, несущих гроб, и время от времени подавал команду, чтоб сделать одну из положенных двенадцати остановок до кладбища. Отставая от гроба шагов на пять-шесть, сразу за певчими шла Галя, а рядом с ней заплаканный, печальный Митя. Потом тянулись многочисленные старушки, женщины, шел, опираясь на костыли и часто кашляя, оттого что нельзя ему сейчас закурить, Кривой Макарович. Мы с матерью, чтоб не мешать родственникам оплакивать деда, шли почти в самом конце похоронной процессии, лишь изредка, во время остановок, приближаясь к гробу. За нами, замыкая процессию, двигался один лишь Артюшевский с ружьем на плече. Должно быть, он возвращался с луга, куда почти никогда не ходил без ружья, и теперь не успел занести его домой. Кому-либо иному старушки обязательно бы указали, что быть с ружьем на похоронах не полагается, но Артюшевского они задевать побаивались…

На кладбище, когда отец Федот и отец Харлампий отпели положенные молитвы, мы с матерью подошли для прощания с дедом Игнатом. Мать заплакала, поцеловала деда в лоб и торопливо отошла в толпу. Я тоже склонился над ним, безжизненно холодным, пожелтевшим, поцеловал, в последнее мгновение успев заметить, что борода у деда совсем по-живому развевается от легкого дыхания ветра.