Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

поет Галя. А Феня ей отвечает:

Подружка моя,Гордо он себя ведет,Орденами грудь увешалИ меня не узнает.

И опять вступает Галя:

Подружка моя,Я скажу по совести,Он тебя, как прежде, любит,Но молчит от гордости.

А Феня свое:

Ох, подруга моя Галя,Посоветуй, как мне быть,Как вернуть свое мне счастьеЕго сердце покорить?

И так без конца:

Подружка моя,Как останешься вдвоем,Обстреляй его глазами,Истребительным огнем.

Подружка моя,Ты не тот совет даешь —Он обстрелянный на фронте,Его пушкой не пробьешь!

Подружка моя,Ты получше погляди,Если с фронта взять не можешь,Надо с фланга обойти.

Подружка моя,Не о том ты речь ведешь,Он ведь тактику усвоил,Его с фланга не возьмешь!

Подружка моя,Нужен натиск боевой,Ты возьми его штурмовкой,С подготовкой огневой.

Подружка моя,Снова поражениеЯ попала целиком —К нему в окружение.

Ничего не остается,Милая Маруся —Поклонись ему понижеИ скажи: «Сдаюся…»

Вам советую, девчата,Лучше не ломайтесь,Если любите героя —Сами признавайтесь!

Наконец выдыхаются и гармонист, и танцоры. Запыхавшиеся девчонки в изнеможении падают на лавки. Толя Коропец, тоже изрядно запыхавшийся, на минуту откладывает гармошку в сторону. Но веселье продолжается. Немного отдохнув от танцев, все рассаживаются рядком на самой длинной лавке, которая идет от красного угла (по-нашему покутя) до порога, и начинаются у нас веселые, смешные игры «в садовника», «в кольцо» и еще в «барыню», где мне особенно нравятся слова ведущего: «В черном, в белом не ходить, «да» и «нет» не говорить».

Мы шумим, балуемся, строго судим фантики, заставляя провинившегося то выскакивать на улицу, чтоб узнать погоду, то кукарекать петухом в трубу, то лазить в подпечье, темное и страшное, где зимой у нас всегда хранятся тыквы.

Бабка Марья на наше баловство никак не откликается. Она все так же спит на печке, а может, только делает вид, что спит. Может, слушая наши затейливые разговоры, смех, она вспоминает свое детство и свою юность. Родилась бабка Марья в Малом Щимле, небольшом хуторе, мимо которого мы всегда проходим по дороге в районный центр, город Щорс. У нее было семь сестер и два брата. Прокормить такое семейство нашему прадеду Логвину Ильичу было, конечно, нелегко, хотя он, как говорит бабка, считался крестьянином вполне справным. Все дети с самого раннего возраста работали и дома, помогая матери, и в поле. Ходили они также на заработки, особенно во время жатвы. Рожь у нас с давних пор жнут серпами, поскольку ценится не только зерно, но и немятая, кулевая по-нашему, солома, которой кроют дома и сараи. Работа эта считается женской, хотя она и очень трудная. Я ее уже знаю. У себя на огороде мы тоже рожь жнем серпами.

Логвин Ильич выдавал замуж своих дочерей рано. Наделял клочком земли, приданым: скрынею, подушками, льняными, вышитыми самой невестой рушниками — и с богом. Все дома легче — одним едоком меньше.

Бабка Марья вышла замуж тоже рано, лет восемнадцати-девятнадцати. В приданое ей досталась скрыня, которая стоит у нас посреди хаты и в которой мать вместе с простынями, ряднами, другими нехитрыми деревенскими пожитками хранит отцовский шерстяной костюм, несколько рубашек с отстегивающимися воротничками и темно-красный, в полоску галстук. Несколько лет тому назад там еще лежали байковые, ни разу не надеванные отцом нижние штаны, но мать у нашей деревенской портнихи Артюшевской пошила мне из них настоящий летний костюм: небольшие брючки на одной подтяжке и курточку с множеством пуговиц. Одеждой этой я, пятилетний, гордился не меньше, чем немецкими трусами и майкой, хотя бегать и валяться но песку в костюме было очень уж неудобно — слишком быстро он грязнился.

Чуть позже я в бабкиной скрыне обнаружил еще кое-какие отцовские вещи: фетровую шляпу, которую после у нас брали в клуб для художественной самодеятельности, поскольку она была, кажется, единственной шляпой на всю деревню; безопасную бритву производства Московского завода «Красная звезда», небольшой зажим для галстука с голубеньким в крапинку камушком, всевозможные книги по истории и даже отцовские тетради по математике, когда он учился в Городнянской педшколе. Отцовскою бритвою, повзрослев, я начинал бриться и бреюсь ею до сих пор, до сих пор ношу на галстуке его зажим, часто заглядываю в отцовские тетрадки, дивясь, каким он аккуратным и серьезным был человеком, несмотря на свой юношеский возраст.

Когда мы были совсем маленькими, то, играя в прятки, часто залезали в бабкину скрыню. За это нам, конечно, попадало. Но как заманчиво было лежать в полной темноте на ряднах, на вышитых крестом и цепочкой рушниках, на отцовском костюме, который мать никак не хотела продавать, все еще, наверное, надеясь на возвращение отца. Костюм этот я сносил классе в восьмом-девятом, когда он мне стал почти впору. Помню, как мы с матерью долго примеряли его, как мать что-то в нем подшивала, укорачивала, а бабка Марья, по своему обыкновению, сидела на стуле под часами, строго поджав губы. Но когда я наконец-то надел костюм, чтоб идти на улицу, она не выдержала и разволновалась:

— Я думала, не доживу.

Вообще волноваться и плакать бабке Марье в жизни пришлось много. Едва успела она выйти замуж и перебраться из Малого Щимля в Займище, как деда Сашка призвали в армию. Собственно, призывали не его, а старшего брата Ивана. Но Иван к тому времени был человеком уже ученым, работал помощником машиниста в депо города Сновска, как тогда назывался Щорс. Успел он обзавестись семьею, детьми. Отрывать его от дома и от такой редкой по тем временам для деревенского человека работы не было никакого резону. Поэтому на семейном совете решили, что в армию пойдет Сашок. На всякий случай нажарили ему ноги крапивою — вдруг врачи подумают, что у новобранца рожа и дадут ему отставку. Но ничего из этого обмана не получилось. Попал дед в кавалерию и прослужил в ней семь лет, включая и всю первую мировую войну. Солдатом он был хорошим и дослужился даже до унтер-офицерского звания. По бабкиным рассказам, в армии деда любили за легкий, отзывчивый характер, за пение, которым он очень славился, за храбрость. Жаль, дед умер слишком рано, когда мне было всего три года, а то бы я сам у него обо всем этом порасспросил. За семь лет службы не раз дед был ранен, не раз падал с лошадей и на фронте, и в запасном полку, где обучал верховой езде новобранцев. От этого, наверное, и умер раньше положенного срока, всего в пятьдесят семь лет…

Бабка все ждала его, растила дочь Таню (старшую сестру нашей матери) и все надеялась, что вернется дед Сашок живым. Сейчас, правда, бабка Марья вспоминать об этих годах не очень-то любит. Если зайдет о них разговор, она лишь тяжело вздохнет и надолго замолчит…

Вернулся дед с войны, засунул саблю в стреху и принялся крестьянствовать. Однако крестьянствовал он своеобразно: больше помогал солдатским вдовам, сиротам, чем работал дома. А вдов этих и сирот после первой мировой войны было в селе тоже вдосталь. Бабка из-за этого иногда сердилась на деда, ворчала, но ничего поделать не могла.

Дедову саблю я обнаружил в стрехе, когда мы уже после его смерти переделывали сарай. Не дав нам ею вдоволь наиграться, бабка отнесла саблю к деревенскому мастеру на все руки Серпову, или, как его все звали в селе, Серпику, чтоб он наделал из нее ножей. Но даже Серпик не смог вынуть из ножен дедову саблю, так заржавела она в стрехе почти за тридцать лет. Мы надеялись, что теперь бабка отдаст нам безопасную саблю навсегда, но она благоразумно выбросила ее в нашу древнюю речку Сновь, где и без того всякого оружия, наверное, полным-полно, начиная от времени Новгород-Северского князя Игоря Святославича и заканчивая последней войной…

Когда началась эта война, деда на фронт не взяли уже по возрасту. Но все равно горя и слез бабке хватило. Погиб наш отец, погиб дед Денис, погиб сын деда Ивана, ни разу не виденный нами с Тасей дядя Коля, погибло еще много близких и дальних наших родственников…

У всех ребят, которые сейчас играют в нашем доме «в садовника», «в колечко», почти такие же судьбы, почти такие же родословные. И у Шуры Крумкача, и у Пети Ушатого, и у Коли Павленко деды тоже были солдатами и воевали в первую мировую войну. Рассказы их об этой войне грустные и печальные, но они как-то заслонились еще более грустными и тяжелыми рассказами о войне Отечественной, в которой принимали участие и на которой погибли наши отцы.