Читаем без скачивания Заря вечерняя - Иван Евсеенко

Но вообще-то мы народ привычный и на холод но сильно жалуемся. Жить можно. Особенно вечером, когда протоплена лежанка, когда горит на коменке лампа, когда рядом мать, Тася, бабка Марья, кот Мурчик, а в руках книжка, и не какая-нибудь, а «Русские народные сказки». Больше других мне нравится сказка про Покатигорошка, как он отыскал Змея-Горыныча, поел весь его железный хлеб, все железные бобы — и победил.

Страничка шелестит за страничкой, ветер в трубе воет и злится, словно Змей-Горыныч. Но я его не боюсь, мне даже хочется, чтоб он залетел в дом и мы бы с ним померились силами…

— Давайте спать, — неожиданно предлагает мать. — Поздно уже.

Волей-неволей приходится соглашаться. Во-первых, действительно уже поздно, скоро одиннадцать, а во-вторых, надо экономить керосин, его у нас в старом, заткнутом бумажною пробкою бидоне осталось совсем мало.

Мы укрываемся широким, всегда чисто выстиранным рядном, тоже когда-то доставшимся бабке Марье в приданое, и начинаем потихоньку засыпать. Я, как самый маленький, лежу посередине, между матерью и Тасей. Глаза у меня уже совсем слипаются, но я все равно еще успеваю подумать, помечтать об отце. Я так делаю перед сном каждый вечер. В полной темноте и тишине мне представляется, что отец прилетит обязательно на самолете. Он никогда не был летчиком, не служил даже в армии, но, по материным и бабкиным рассказам, я знаю, какой он был смелый и отчаянный. А раз смелый, то тогда, конечно, обязательно летчик, потому что смелее летчика никого не бывает. Я даже знаю, где самолет сядет — за огородами, в лугах, между ольховым лесом и речкою Сновью. Прилетит отец на военном самолете «ястребке», которые каждый день кружат над нашей хатой, над лугом и лесом, кувыркаются с крыла на крыло, делают мертвые петли, тренируются… Я первый подбегу к самолету, и отец сразу меня узнает…

Я засыпаю с этой надеждой и даже во сне хочу, чтоб скорее наступило утро…

ПОКА ЗВЕНИТ КОЛОКОЛЬЧИК

И вот оно наступает. Отца, конечно же, нет, хотя иной раз меня будят прилетающие с Городнянского аэродрома самолеты. Они кружат и кружат над нашим домом…

Зато мать давно проснулась и топит печь. Мы свешиваем из-за коменка головы, чтоб узнать, который час и не пора ли собираться в школу. Мать подает нам прямо на печь по чашке молока и куску хлеба.

Позавтракав, мы слезаем с печки, умываемся над тазиком, поливая друг дружке на руки холодную колодезную воду. У Таси к школе все готово еще с вечера, книжки и тетрадки аккуратно сложены в отцовский портфель. Ей остается только зажать перед зеркалом галстук специальным металлическим зажимом, на котором изображен костерок с тремя язычками пламени. Тася самая примерная ученица в школе, она получает одни пятерки и переходит из класса в класс обязательно с похвальной грамотой. У меня же такого прилежания и таких способностей к учебе нет. Случается, я получаю даже тройки. Перед матерью мне, конечно, стыдно, но что поделаешь, если я такой неусидчивый и невнимательный: то букву пропущу, то напишу неаккуратно — некогда ведь, ребята зовут на санках кататься, какая там учеба!

Книжки, завернутые в газеты, я нахожу на лавке, на отцовском патефоне и даже на лежанке, где вчера делал уроки, спасаясь от холода. Потом принимаюсь за поиски ручки. С ней мне особая беда. Вернее, даже не столько с ручкой, сколько с пером-лягушкой. Если бросишь ручку как попало на дно портфеля, то кончик пера обязательно раздвоится и ничего толком им не напишешь. Ручку я нахожу на подоконнике рядом со своим самодельным песенником, засовываю ее за корешок книжки. Ольга Тимофеевна нас за такие хитрости ругает: книжки ведь из-за этого вымазываются в чернилах. Но тут уж надо выбирать — либо книжки, либо перо. Я всегда выбираю перо, хотя книжку мне тоже жалко. А вот Тася кладет перо на дно портфеля, и оно у нее ломается очень редко. Но то Тася, она отличница, ей иначе нельзя. С кого же тогда будут брать пример остальные ученики?

Но вот все готово. Я надеваю пальто, шапку, решительно отказываюсь от шарфа. Мать особенно не настаивает, зная, что это бесполезно, что шарф на улице я все равно сниму и спрячу в портфель — никто из деревенских ребят шарф не носит. А вот Тасю, у которой больные бронхи и которая простужается чаще меня, мать поверх обыкновенного платка укрывает еще одним, толстым, шерстяным, крепко завязывает сзади узел. Тася сразу становится похожей на маленькую старушку.

Взявшись за руки, мы выходим на улицу. Двадцатипятиградусный мороз сразу хватает нас за носы, за щеки; ветер, хоть и утихший немного за ночь, но все равно резкий и колючий, то и дело норовит сорвать с меня шапку. Еще совсем темно, на небе горят яркие утренние звезды. Дорогу, которую вчера проторили в сугробах подводы, опять замело метелью. Мы идем осторожно, все время поглядывая на ноги — не потерялась ли в снегу галоша? Возле колодца нам встречается с полными ведрами воды дед Игнат. На нем фуфайка, туго подпоясанная конопляной веревочкой с роготулькой на конце, яловые сапоги, лисья шапка; усы и борода у деда заиндевели на морозе, покрылись сосульками. Он сейчас похож на месяц Январь из давным-давно знакомой мне сказки «Двенадцать месяцев».

— Не замерзли? — останавливается возле нас дед.

— Не-е-е, — дружно отвечаем мы, хотя если признаться по правде, то продрогли уже основательно.

— Сидели бы дома, — беспокоится за нас дед. — Какая там учеба в такой мороз!

Мы помалкиваем. Сидеть дома нам совсем неохота. В школе веселей. Да и идти нам недалеко. Вот свернем сейчас за колодцем направо, пройдем мимо сельсовета, мимо куста боярышника, занесенного почти до самой верхушки снегом, и увидим нашу родную школу — длинное, перестроенное из помещичьего дома здание под железом. Несколько лет тому назад наш новый учитель физкультуры Павел Кузьмич написал на ее резном фронтоне белой краской лозунг: «МИРУ — МИР!» Днем, когда светит солнце, этот лозунг виден далеким-далеко, а сейчас он лишь слабо мерцает белым пятном. Но мы знаем, что он есть и будет всегда!

В школьных окнах уже горит свет. Там хозяйничают, заканчивая топить грубки-голландки, техработницы тетя Варя и тетя Христя, которых мы все любим, хотя немного и побаиваемся.

Школа находится от нас так близко, что весною и осенью мы на большой, двадцатиминутной переменке даже бегаем домой, чтоб подкрепиться перед остальными двумя уроками, выпить чашку молока или поесть горячего, только что вынутого из печки пшенного супу. А вот ребятам, которые живут под самым лесом на хуторе или в Малом Щимле — худо. Особенно сейчас, зимою. Попробуй добраться за два-три километра по такому морозу и снегу. Но они идут шумными, веселыми ватагами.

Перед началом урока Оля Руденок, маленькая конопатая наша одноклассница, рассказывает, как ночью вокруг их дома ходили волки. Ребятам, которые живут в центре села, становится страшно, а ей хоть бы что. Оля — человек лесной, их хата самая крайняя на хуторе, лес начинается у них прямо от порога. Так что слышать и видеть волков Оле приходится часто…

У малощимельцев свои разговоры. Они рассказывают о бабке, которая с самой войны живет в землянке возле кладбища. Хата ее сгорела во время бомбежки, а поставить новую у бабки нет сил. Наша хата с забитыми соломою окнами, с глиняным полом и промерзшей насквозь дверью тоже чем-то похожа на землянку, но все-таки хата. А как переносить в земле морозы и метели, мне даже представить страшно. Солдаты, правда, на войне тоже жили в землянках. Но то солдаты и война, а сейчас мирное время.

В карманах у нас полным-полно всяких находок: стреляные гильзы, наши и немецкие, обрывки пулеметных лент, заржавевшие автоматные диски. Больше всего таких находок у хуторян. Они ищут их в окопах, которые густой цепочкой опоясывают Малые горы. В самый большой из них, где по нашим понятиям стояла пушка, мы, скатываясь с горы на самодельных лыжах, прыгаем, словно с трамплина. Матери строго-настрого наказывают нам ничего в окопах не брать, ведь сколько было случаев, когда по неосторожности или по баловству взрывались и дети, и взрослые. Возле школы живет Миша Акуленко, парень чуть постарше нас, которому таким вот взрывом оторвало кисть руки. На хуторе, неподалеку от Оли Руденок есть другой Миша, теперь уже совсем взрослый мужчина. Ему тоже взрывом оторвало руку. Его все так и зовут в селе — Миша Безрукий. Но мы все равно каждый патрон, каждую гильзу стараемся исследовать самым основательным образом. Тут уж матери ничего с нами поделать не могут…

Но вот тетя Варя, прерывая наши разговоры, звенит школьным колокольчиком, сделанным из снарядной гильзы. Часто, будучи дежурными, мы спрашиваем у нее разрешения позвонить в него. Тетя Варя всегда разрешает. Возьмешь колокольчик за отполированный до матового блеска гвоздик, колыхнешь раз-другой гайку, которая, словно пчелка, прячется под колпачком, и он зальется веселым раскатистым звоном. Тут уж хочешь не хочешь, а сразу побежишь в класс, займешь свое место за партой и будешь ждать, когда появится Ольга Тимофеевна.