Читаем без скачивания Дерзкий рейд - Георгий Свиридов

Глава шестнадцатая

1

У бая Исамбета Ердыкеева пировали несколько дней. Сватовство было роскошным. Гости, джигиты Габыш-бая и все аульчане чуть ли не до отвала пили-ели из байских котлов, пели песни, веселились, состязались в стрельбе и устраивали скачки. Только один человек, пастух Нуртаз, не принимал участия в бесшабашном веселье и не объедался хозяйской едою, не выпил ни глотка хмельного кумыса.

Все эти дни Нуртаз сторонился людей, жил в степи, медленно кочуя с отарой. Трава в урочище стояла высокая и сочная, особенно в низинах, на заливных лугах, что тянулись меж холмов вдоль озера.

Пастухи бая Исамбета Ердыкеева, молодые и старые, ежедневно горячо и с бранью спорили, кому из них оставаться с отарами овец, стадами коров и табунами коней, ибо каждому не терпелось поскорее добраться до аула, где вспороли брюхо белому верблюду, погулять на таком роскошном сватовстве, принять участие в состязаниях и скачках.

Пастухи с удивлением поглядывали на сумрачного парня, который так ни разу и не посидел за праздничным достарханом, а все дни бродил с овцами да наигрывал скучную и нудную песню на темир-кумузе, словно он не джигит, а еще несмышленый мальчишка. Кое-кто из пастухов даже делал скоропалительные выводы и многозначительно подмигивал дружкам, тыкал себе в висок пальцем и поворачивал его, как бы показывая, что у Нуртаза там «не все в порядке».

Нуртаз ни на что не обращал внимания. Молча сносил шутки и насмешки. В иное время он наверняка полез бы с кулаками на обидчика. Нуртаз умел постоять за себя! Только сейчас он ко всему относился безразлично, словно пастухи меж собой речь вели вовсе не о нем. Пусть болтают, раз языки чешутся. Им, алчущим только бы напиться байского кумыса да насытить пузо вареным мясом, не понять состояния его души, которая, как раненая птица, билась в силках несправедливости. На смуглом лбу Нуртаза между крылатых густых бровей залегла сумрачная складка, а еще недавно веселые темные глаза потухли. Изредка Нуртаз опускал руки, прекращая наигрывать на темир-кумузе, и тогда его губы начинали беззвучно шептать: «Олтун!.. Олтун!..»

Он часами сидел неподвижно, предаваясь своим горьким думам и рассматривая какой-нибудь полевой цветок или травинку, по которой деловито сновали работяги-муравьи. Муравьи всегда привлекали его внимание. И труженицы-пчелы. Они, как будто бы наделенные разумом, жили по своим строгим законам, имели своих ханов, рабов, сарбазов. Много было в степи интересного и непонятного. На каждом клочке земли, у каждой травинки своя жизнь, свой маленький мирок.

Вот, плавно раскачивая разрисованными крыльями, порхает осторожная бабочка. Любознательная стрекоза, тихо позванивая длинными и прозрачными, как стеклышки, крыльями, летает над цветами, куда-то торопится, словно хочет за один день все пересмотреть. А внизу, у самой земли, в тени густой травы стрекочет кузнечик. Толстоголовый, с вылупленными глазами и неуклюжим зеленым телом, иногда он делает тяжелые прыжки и в полете помогает себе крыльями.

Чуть в стороне, возле красноватого цветка дикого клевера, проплыла по воздуху пчелка. Она опустилась на цветок, обшарила его хоботком в поисках нектара. И вдруг появилась оса. Она, как разбойница, сразу напала на мирную пчелу. Начался бой. Не на жизнь, а на смерть. Нуртаз смотрел на схватку пчелы с осой и удивлялся их ярости и ненависти. Оказывается, у насекомых, как и у людей, существует вражда. С цветка клевера обе свалились на широкий лист подорожника, похожий на ладонь, и продолжали биться. Ни пчела, ни оса не хотели уступать, не желали поддаваться. Со стороны их борьба казалась веселой игрой — так чудно они наскакивали друг на друга. И вдруг оса, улучив момент, изловчилась и неожиданно полоснула своими мощными челюстями и откусила голову пчелы, словно отрезала ее острым ножом! Недаром мудрый пчеловод Акжибек их называл «пчелиными волками». Пастух тихо снял с головы свой потрепанный малахай. Оса примостилась около своей жертвы, пошевелила усиками, отдыхая после боя. Потом принялась за работу. Быстро обежала вокруг поверженной пчелы и, словно мясник, стала разделывать жертву: мощными челюстями откусывала крылышки, затем лапки. Потом, ухватив тело пчелы, хотела улететь с добычей к своему «дому». Но Нуртаз уже занес над разбойницей свою руку и ударил шапкой. Оса, не выпуская жертвы, упала на тот же лист подорожника.

Грустно вздохнув, Нуртаз встал и зашагал по траве, высокой и жирной. Степь раскинулась перед ним, как огромная ладонь, и он почувствовал себя маленькой трудолюбивой пчелкой, такой же беспомощной и одинокой.

Пастух сунул руку в карман, вынул неизменный темир-кумуз, и в предвечерней тишине поплыли тоскливые звуки, которые, казалось, исходили из его переполненного безутешной печалью сердца.

Нежный ветерок, словно легкое дыхание Олтун, веял над степью, перебирая стебли трав, покачивая цветы, сгибал в дугу шелковистые метелки ковыля и убегал куда-то в бескрайние дали. Длинный и жаркий день приближался к своему завершению, и солнце, уставшее и разбухшее, стало огненно-красным, повисло почти над самым краем земли. Небо над головой потемнело и поблекло, стало походить на долго ношенный, пропыленный синий халат, а одинокая туча на нем, плоская и длинная, превратилась в грязно-серую кошму с рваными краями. А дальше, ближе к солнцу, небо светлело и было дымчато-прозрачным, а около самого солнца — нежно-оранжевым, как лепестки весеннего степного тюльпана, которые так любила Олтун. Она, вспомнилось, украсив волосы этими нежными цветами, наклонялась над Нуртазом, лежащим на молодой траве, и тихо спрашивала:

— Ты меня будешь любить, если отец выгонит из юрты, отберет наряды и стану я бедной и бездомной? Скажи, ты меня будешь любить?

Нуртаз клялся землею, клялся и пророком Магометом, что нет для него большего счастья, чем быть рядом с нею, что всю жизнь готов терпеть самые страшные муки, лишь бы доставить радость, увидеть улыбку на ее лице.

Что значат теперь его клятвы, когда Олтун продают, получают взамен коров и верблюдов, коней и овец, как будто у Габыш-бая мало своего скота. Как понять такое, как объяснить? Жизнь, оказывается, такая сложная и запутанная, что распутать ее куда сложнее, чем расплести девичью косу.

2

— Эй, Нуртаз! Эй!

Со стороны аула прискакал на взмыленном коне Топсай, зять Кара-Калы, тридцатилетний толстый коротышка. Топсая недолюбливали. Он был развязный и наглый, особенно с пастухами и работниками, и униженно льстивый и услужливый с тестем.

— Эй, Нуртаз!