Читаем без скачивания Том 6. У нас это невозможно. Статьи - Синклер Льюис

В этом своем новом, свободном состоянии Дормэс гораздо сильнее чувствовал физическое очарование Лоринды. Отдыхая летом на побережье Кейп Код, он с придирчивостью малоискушенного провинциала отмечал, что расфуфыренные модницы, раздевшись до купального костюма, часто оказываются худыми и, по его мнению, неженственными со своими торчащими лопатками и резко проступающими позвонками, которые напоминали ему цепь, протянутую вдоль спинного хребта. Глядя на их тонкие, беспокойные ноги и жадные губы, он думал, что они, наверно, очень страстные и немного развращенные, и теперь он с удовлетворением посмеивался, когда думал, что у Лоринды под ее строгими серыми костюмами, которые казались целомудренными в сравнении с пестрыми летними шелками «юных очаровательниц», нежная, мягкая кожа, а линия от плеч к груди восхитительна.

Его наполняла счастьем мысль, что она всегда близко, тут же, в доме, и что можно в любой момент отложить какую-нибудь важную брошюру о выпуске займа и стремглав броситься в кухню, чтобы там без всякого стеснения обвить руками ее талию.

Ему нравилось, что при всей своей независимости ярой феминистки Лоринда теперь на каждом шагу требовала от него знаков внимания. Почему он не привез ей из города конфет? Не откажется ли он позвонить вместо нее Джулиэну? Почему он забыл привезти ей книгу, которую обещал, или обещал бы, не забудь она его об этом попросить? Он с наслаждением бегал по всем ее поручениям и был идиотски счастлив. Эмма давным-давно исчерпала свою изобретательность по части всяких то требований. Теперь ему открылось, что любящему приятнее давать, чем брать, — истина, в которой он раньше, находясь в положении предпринимателя и человека со средствами, у которого забытые школьные товарищи то и дело пытаются одолжить деньжат, был склонен сомневаться.

Он лежал рядом с Лориндой на ее широкой кровати; занималась мартовская заря; за окном судорожно плясали на ветру кривые ветви вяза, но в камине еще тлели последние угли, и он был безмерно счастлив. Он смотрел на спящую Лоринду, на хмурую гримаску на ее лице, которая не только не старила ее, а делала похожей на обидевшуюся по пустякам школьницу. Лоринда с вызывающим видом обнимала подушку в старомодной, обшитой кружевом наволочке. Он засмеялся. Чего только они не сделают вдвоем! Листовки были только началом их революционной деятельности. Они проникнут в журналистские круги в Вашингтоне и будут добывать секретные сведения (он довольно смутно представлял себе, какие сведения и как они будут получать), которые помогут им взорвать корповское государство. А когда революция завершится, они поедут на Бермудские острова или на Мартинику… любовники на лиловых скалах, у лилового моря… на фоне лилового величия. Или (и он вздохнул и настроился на героический лад, с удовольствием потягиваясь и позевывая в широкой теплой постели), если их ждет поражение, если они будут арестованы минитменами и приговорены к смерти, они умрут вместе, насмехаясь над расстреливающими их палачами, отказавшись от повязки и смело глядя смерти в глаза, и слава их, подобно славе Сервета, и Маттеотти, и профессора Феррера, и Хеймаркетских мучеников, будет греметь вечно, и дети, размахивая флажками, будут повторять их имена.

— Дай сигарету, милый!

Блестящие бусинки-глаза Лоринды смотрели на него скептически.

— Не кури так много!

— А ты не командуй так много! Милый мой! — села, поцеловала его в глаза, в виски и упрямо слезла с кровати искать свои сигареты.

— Дормэс! Я очень счастлива сейчас, когда мы вместе. Но… — Она сидела, заложив ногу за ногу, на табуретке с сиденьем из индийского тростника перед старым туалетным столиком красного дерева — на нем не было ни серебра, ни кружев, ни хрусталя, а только простая деревянная щетка для волос и несколько пузырьков с незатейливой парфюмерией — и смотрела на него неуверенным взглядом.

— Видишь ли, милый, наше дело — да ну их, эти пышные слова, неужели мне от них не отделаться, — я хочу сказать, что эта наша с тобой работа в Новом подполье представляется мне чрезвычайно важной — не сомневаюсь, что и тебе тоже. Но я заметила, что с тех пор, как мы — две чувствительные души — обрели уютную пристань, ты не с таким жаром пишешь свои чудесные ядовитые листовки, а я с куда меньшей отвагой их распространяю. У меня бывают глупые мысли, что мне надо беречь свою жизнь для тебя. А ведь я должна думать лишь о том, что моя жизнь принадлежит революции. А у тебя нет такого чувства? Есть, милый? Правда, есть?

Дормзс спустил ноги с кровати, тоже закурил антигигиеническую папиросу и брюзгливо сказал:

— Пожалуй! Но при чем здесь листовки? Это у тебя просто пережиток религиозного воспитания. Чувство долга по отношению к несчастному человечеству, которое, может быть, предовольно тем, что Уиндрип им помыкает и дает ему «хлеба и зрелищ» — правда, за вычетом хлеба.

— Конечно, это религиозное чувство — преданность революции! А почему бы и нет? Это — одно из немногих подлинно красивых религиозных чувств. Рационалистичный и совсем не сентиментальный Сталин все же в каком-то смысле жрец. Не удивительно, что большинство проповедников ненавидит красных и выступает против них! Они завидуют их религиозной власти. Но… нам не решить судьбы мира за одно утро, Дормэс. Вчера мистер Димик велел мне ехать в Бичер Фоллс — знаешь, к канадской границе — и взять на себя руководство естной ячейкой НП. Для вида открыть там летнее кафе. Так что придется мне покинуть тебя, и Бака, и Сисси и уехать ко всем чертям. Ко всем чертям!

— Линда!

Не глядя на него, она усиленно мяла в пальцах сигарету.

— Линда!

— А?

— Ты сама предложила это Димику! Он и не думал ничего тебе приказывать, это все твоя идея!

— Ну и что же?

— Линда! Линда! Неужели ты так хочешь уйти от меня? Ты… моя жизнь!

Она медленно подошла к кровати, медленно села подле него.

— Да, уйти от тебя и от себя самой. Весь мир в цепях, и я не могу быть свободна для любви до тех пор, пока не помогу разбить эти цепи.

— Мир всегда будет в цепях!

— Значит, я никогда не буду свободна для любви! О, если бы нам с тобой был дан один чудесный год любви, когда мне было восемнадцать лет! Это была бы еще одна жизнь. Ну что ж, никому еще не удавалось переводить часы назад… да еще чуть ли не на двадцать пять лет назад. Боюсь, что сегодня это факт, от которого никуда не уйдешь. А я стала такой… за эти последние две недели, с приближением апреля… я не могу думать ни о чем, кроме тебя. Поцелуй меня. Я уезжаю сегодня.

XXVIII

Как всегда бывает на секретной работе, отдельные сведения, которые Сисси удавалось выведать у Шэда Ледью, не имели для НП решающего значения, но, подобно составным частям загадочной картинки, эти сведения в соединении с другими, собранными Дормэсом, Баком, Мэри и отцом Пирфайксом, этим опытным добытчиком признаний, с достаточной ясностью рисовали несложную, в сущности, картину деятельности корповских аферистов, так трогательно принимаемых некоторыми за патриотических пастырей.

Сисси сидела с Джулиэном на крылечке в один из обманчиво теплых апрельских дней.

— Эх, хорошо бы месячишка через два поехать с тобой пошататься, Сис! Только ты да я. Байдарка и палатка. Скажи, Сис, тебе обязательно нужно ужинать сегодня с Ледью и Штаубмейером? Я просто не могу об этом спокойно думать! Смотри, я убью Шэда. Совершенно серьезно!

— Да, обязательно, милый. По-моему, Шэд уже совсем обалдел от любви — и сегодня вечером, когда он выставит милейшего Эмиля с его омерзительной дамой — кто бы она ни была, — я хочу выведать у него, кто у них на очереди для ареста. Я не боюсь Шэда, мое сокровище из сокровищ!

Он не улыбнулся на это, а сказал с серьезностью, еще совсем недавно неведомой легкомысленному юноше-студенту:

— А ты принимаешь в расчет, когда вот так внушаешь себе, что сможешь обвести Шэда вокруг пальца, что он силен, как горилла, и примерно так же обходителен? В один прекрасный вечер… Боже мой! Подумать только! Может быть, сегодня вечером… он перестанет стесняться, схватит тебя… и…

Она отвечала ему с той же серьезностью:

— Ну и что? Чем, по-твоему, я рискую? В самом худшем случае он меня изнасилует…

— Боже мой!..

— Неужели ты и в самом деле думаешь, что в эпоху Новой Цивилизации, скажем, с 1914 года, кто-нибудь считает это более серьезной неприятностью, чем, скажем, перелом ноги? «Удел тот хуже смерти!» Какой мерзкий старый ханжа с баками придумал эту фразу? И как он, верно, смаковал ее своими старческими шершавыми губами. Бывает удел много хуже… Например, годами работать лифтершей. Нет… погоди! Я вовсе не легкомысленна! У меня нет ни малейшего желания быть изнасилованной, разве что немного любопытно. И уж, во всяком случае, не Шэдом: от него так отвратительно пахнет, когда он возбужден. (О господи, милый, если бы ты знал, что это за грязная свинья! Я ненавижу его в пятьдесят раз больше, чем ты! Брр!) Но я согласна даже на то, чтобы это случилось, лишь бы мне удалось спасти таким образом хоть одного порядочного человека от кровавой дубинки корпо. Я уже больше не резвая девочка с Плэзент-хилл, я познавшая страх женщина с горы Террор.