Читаем без скачивания Неизвестный Жуков: портрет без ретуши в зеркале эпохи - Борис Соколов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тимошенко в своем приказе № 120, где ставились задачи войскам на летний период обучения 1940 года, требовал: «Учить войска только тому, что нужно на войне, и только так, как делается на войне». Во исполнение этого требования он распорядился на маневрах и учениях использовать только боевые патроны и снаряды. Это привело к росту числа убитых и раненых в рядах Красной Армии в мирное время. Семена Константиновича это нисколько не смущало. Он твердо верил, что эти потери неизбежны и необходимы, поскольку позволят уменьшить неизбежные потери в будущей войне. Буденный был здесь с Тимошенко солидарен и с одобрением писал в своих мемуарах о нововведениях по ужесточению условий боевой подготовки. Правда, как свидетельствует Семен Михайлович, идея обстреливать войска на учениях боевыми снарядами принадлежала самому Сталину. Он будто бы заявил Тимошенко и другим военным:
«Я не признаю такие маневры, где солдаты все делают условно — и стреляют, и наступают, и даже условно роют окопы. Люди должны учиться так, словно они ведут настоящий бой. И для этой цели не нужно жалеть боеприпасов. Только в сложной обстановке боец научится действовать уверенно и мужественно». Кто-то рискнул возразить: «Так ведь ЧП могут быть». «Да, могут, — охотно согласился Сталин. — Но на войне мы понесем большие потери, если сейчас не научим бойцов владеть оружием, уметь наступать, уметь обороняться».
Толку от нововведений, как оказалось, не было никакого. В Великую Отечественную войну потери Красной Армии достигли астрономических величин, а пополнение предпочитали бросать в бой без всякого обучения, будь то с использованием боевых или холостых патронов. Наркому и заместителю наркома, придерживавшихся подобных взглядов, безусловно, Жуков должен был импонировать. Вероятно, по рекомендации Тимошенко и Буденного Сталин и назначил Жукова командовать Киевским округом. Тут сыграла свою роль и слава победителя на Халхин-Голе. Другой победитель, Штерн, в Финляндии осрамился. Теперь оставалось проверить, чего стоит Жуков. Проверить в деле, и очень скоро. Сталин ведь готовился к войне, до которой, как он думал в мае 40-го, оставались считанные месяцы, если не недели.
Уже находясь в отставке, опальный маршал 7 декабря 1963 года писал писателю Василию Соколову, будто на первой встрече со Сталиным сделал одно доброе дело: «…Рокоссовский был мой близкий старый товарищ, с которым я вместе учился, работал и всегда его уважал, как хорошего командира. Я просил Сталина освободить его из тюрьмы в 1940 году и направить в мое распоряжение в Киевский Особый военный округ, где он вскоре был мною назначен на 19-й механизированный корпус, во главе которого он и вступил в войну». Но ведь Жуков-то впервые встретился с диктатором только в мае 40-го, а Рокоссовский был освобожден из заключения в начале марта 1940 года, в последние дни финской войны, о чем он и сообщает в мемуарах. До находившегося в Монголии Жукова могли и не дойти известия об освобождении друга. Но в Москве-то он уж должен был узнать, что Рокоссовского из тюрьмы давно выпустили. Ведь не при первой же встрече он озадачил Иосифа Виссарионовича столь деликатной просьбой! Наверняка освобождения Рокоссовского добился сам нарком Тимошенко, под началом которого Константин Константинович долго служил в 4-й кавдивизии и 3-м кавкорпусе. Кстати сказать, тогда же, в марте 41-го, был освобожден будущий генерал армии А.В. Горбатов и еще несколько военачальников. Делалось это по представленному Тимошенко и утвержденному Сталиным и Берией списку, а не по рекомендации Жукова.
О том, как Жуков уезжал поездом в Киев к новому месту службы, сохранились очень любопытные свидетельства. М.Ф. Воротников приводит рассказ своего бывшего командира батальона полковника Г.М. Михайлова, ставшего на Халхин-Голе Героем Советского Союза: «Г.К. Жуков благодарил всех, кто пришел проводить его к новому месту службы. В разговоре был сдержан. Иногда шутил и говорил: „Мы еще встретимся“.
— Нам, провожавшим, — говорил Михайлов, — показалось, что Жуков расстроен, а некоторые говорили, что он даже прослезился.
— Не может быть, — возразил я.
— Нам тоже не верилось, но… ошибиться мы не могли». Через много лет Михаил Федорович нашел подтверждение михайловскому сообщению: «В одной из бесед жена М.М. Пилихина Клавдия Ильинична, включившись в наш разговор, сказала:
— Никто не видел слез Жукова, а я видела.
— Чем это было вызвано? — спросил я ее.
— Не скажу.
— Почему? Может, это очень важно. Ведь не мог же такой сильный духом человек ни с того ни с сего прослезиться.
— Не скажу.
Она упорно стояла на своем, не реагируя на наши аргументы. Разговор происходил в присутствии ее мужа Михаила Михайловича. Он предположил, что Георгий Константинович прослезился при воспоминании о Монголии. Но я не мог этому поверить, так как Жуков гордился своей миссией в этой стране».
Воротников решил разгадать тайну невидимых миру жуковских слез. Ему очень хотелось понять, почему жена Пилихина что-то скрывает. И Михаил Федорович рискнул обратиться с прямым вопросом к самому Георгию Константиновичу: «Однажды на даче маршала, улучив подходящий момент, я спросил его о причинах волнения при отъезде в Киев в апреле (в действительности — в июне. — Б.С.) 1940 года. Что значили слезы, если они, действительно» были, — радость или огорчение?
Маршал ответил не сразу…
— Меня назначили на ответственный пост — командовать одним из важнейших приграничных округов. В беседах со Сталиным, Калининым и другими членами Политбюро я окончательно укрепился в мысли, что война близка, она неотвратима. Да и новый для меня пост командующего таким ответственным приграничным округом является тому свидетельством (опять вера в собственное величие: кого, кроме него, Георгия Жукова, могут назначить командовать округом, призванным сыграть в предстоящей войне решающую роль! — Б. С.). Но какая она будет, эта война? Готовы ли мы к ней? Успеем ли мы все сделать? И вот с ощущением надвигающейся трагедии я смотрел на беззаботно провожающих меня родных и товарищей, на Москву, на радостные лица москвичей и думал: что же будет с нами? Многие этого не понимали. Мне как-то стало не по себе, и я не мог сдержаться. Я полагал, что для меня война уже началась. Но, зайдя в вагон, тут же отбросил сентиментальные чувства. С той поры моя личная жизнь была подчинена предстоящей войне, хотя на земле нашей еще был мир…».
Насчет своих сомнений: готова ли Красная Армия к войне, Жуков в беседе с Воротниковым, похоже, присочинил. Ведь в «Воспоминаниях и размышлениях» он совсем иначе передает свои мысли 40-го года: «Мы предвидели, что война с Германией может быть тяжелой и длительной, но вместе с тем считали, что страна наша уже имеет все необходимое для продолжительной войны и борьбы до полной победы. Тогда мы не думали, что нашим вооруженным силам придется так неудачно вступить в войну, в первых же сражениях потерпеть тяжелое поражение и вынужденно отходить в глубь страны». Но вот насчет слез маршал не соврал. Слезы в самом деле навернулись ему на глаза. Потому что разговоры со Сталиным не оставили у свежеиспеченного генерала армии никаких сомнений: война будет очень скоро. Жуков, действительно, не жалел солдатских жизней для достижения победы, не жалел ту серую солдатскую массу, в которой полководцу не разглядеть отдельных лиц. Но Георгий Константинович не был безразличен к тем, кого хорошо знал и любил. И прекрасно понимал, что в 6удущей войне, до которой, как думал, остались считанные недели, погибнут многие из родных и друзей, провожающих его сейчас на киевском вокзале. Через год так и случилось. Многие товарищи Жукова по Халхин-Голу, с кем сроднился в монгольских степях, сложили голову в Великую Отечественную. Был тяжело ранен М.М. Пилихин, самые теплые отношения с которым Георгий Константинович сохранил до самой смерти. В тот приезд в Москву семья Пилихиных заботилась о жене и детях двоюродного брата, который все больше пропадал в наркомате. Эра Жукова свидетельствует:
(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});