Читаем без скачивания Шлиссельбургские псалмы. Семь веков русской крепости - Николай Коняев

«Боже мой, в двадцатый раз читаю это место, но еще впервые оно так на меня подействовало! Рассказ хозяйки, картина Стерна, задержка лошадьми, собственные предчувствия… мне кажется, что Шлиссельбург уже обхватывает и душит меня как свою добычу. «Так, — сказал я сам себе, шепотом, боясь, чтобы меня не подслушали. — Я имею полное право ужасаться мрачных стен сей ужасной темницы. За мной есть такая тайна, которой малейшая часть, открытая правительству, приведет меня к этой великой пытке. Я всегда думал только о казни, но сегодня впервые явилась мысль о заключении».

Долго я ходил по комнате, приучая воображение к тюремной жизни, страшно проявляющейся в разных образах предо мною; наконец фантасмагория моих мыслей прояснилась, припомнив, что года три или четыре назад, познакомясь с комендантом Шлиссельбургской крепости, я отвечал на зов его к себе в гости, что постараюсь сделать какую-нибудь шалость, за которую провинность доставят меня к нему на казенный счет. Тогда я еще не имел в виду цели, которая могла бы оправдать мою шутку».

Это только начало рассказа «Шлиссельбургская станция», в ходе которого появится на постоялом дворе женщина, необыкновенно понравившаяся герою.

И он тоже необыкновенно понравится этой женщине, а, кроме того, выяснится, что к ней, собственно говоря, он и ехал знакомиться, но ни взаимное чувство, ни случай, столь счастливо сведший их, ничего не могут переменить.

Они расстаются.

Мысль о превратностях судьбы, ожидающих героя как деятеля тайного общества, не покидает его. Он не может подвергнуть свою возлюбленную участи жены изгоя общества.

Вот такой романтический рассказ.

Михаил Александрович Бестужев уклончиво прокомментировал этот рассказ, дескать, брату «не хотелось обнажать своей заветной любви пред чужими взорами», но нам интереснее тут не столько любовная линия, сколько игра Николая Бестужева с самим собой, которую он развернул в этом повествовании.

В самом деле…

Герой рассказа, а он очень похож на самого Николая Бестужева, смотрит в непогоду на Шлиссельбургскую крепость и думает об узниках, которые заточены там, пытается представить себя там, и все бы ничего, но — напомним! — что «Шлиссельбургская станция» писалась в Петровском Заводе, когда Николай Бестужев уже побывал в Шлиссельбурге…

То есть в рассказе он возвращается назад и думает о себе будущем, каким он стал сейчас, когда пишет рассказ.

Эта игра со временем усиливается воспоминаниями героя рассказа, который, познакомившись несколько лет назад с комендантом Шлиссельбургской крепости, ответил на зов его к себе в гости, что «постарается сделать какую-нибудь шалость, за которую провинность доставят его к нему на казенный счет».

История эта заимствована из жизни самого Николая Бестужева.

Об этом, отвечая на вопросы М. И. Семевского, вспоминал Михаил Бестужев: «С братом Николаем он (генерал Плуталов. — Н.К.) где-то в Петербурге познакомился, и когда Плуталов стал его приглашать к себе в Шлиссельбург, то брат, смеючись, отвечал, что «непременно приедет, а ежели вздумает не приехать, то привезут»… Этот намек, пропущенный им без внимания, Плуталов припомнил при нашем ему представлении».

В повествования Лоренса Стерна нарушение временной последовательности использовалось как литературный прием. Николай Бестужев в «Шлиссельбургской станции», как и его брат Михаил в «мемуарах», нарушают временную последовательность и в своей прозе, и в самих своих жизнях.

Впрочем, похоже, что нарушили они эту временную последовательность и в ходе событий 14 декабря 1825 года.

Ведь, собственно говоря, если бы братья Бестужевы не стали обманывать солдат, и не вывели их на Сенатскую площадь, не было бы, быть может, и самого восстания…

Странным образом игра рассказа «Шлиссельбургская станция» перекликается с судьбою Иосифа Викторовича Поджио[70], просидевшего в Секретном доме Шлиссельбургской крепости гораздо дольше других декабристов — шесть с половиной лет.

Иосифа Викторовича, как он показал на следствии, в Тайное общество привела… любовь.

Он вступил в тайное общество по предложению Василия Львовича Давыдова, так как был страстно влюблен в его племянницу Марию Андреевну Бороздину и опасался, что, отказавшись, лишится расположения Василия Львовича и потеряет возможность видеться с Марией Андреевной в его доме.

У отца Марии Андреевны, генерал-лейтенанта Андрея Михайловича Бороздина, который считал вдового красавца Поджио не самой удачной партией для дочери, Иосиф Викторович мог бывать очень редко. Таким образом, членство в Тайном обществе необходимо было И. В. Поджио, чтобы завоевать расположение Марии Андреевны. Расположение красавицы ему завоевать удалось, и в 1825 году, незадолго до восстания, они поженились.

После подавления восстания И. В. Поджио обвинили в «принадлежности к тайному обществу с знанием цели и знанием о приготовлении к мятежу, а также в умысле на цареубийство согласием и даже вызовом».

Он был отнесен к четвертому разряду преступников и приговорен по лишении чинов и дворянства к ссылке в каторгу на двенадцать лет, а потом на поселение. В августе 1826 года срок каторги сократили до восьми лет, но впереди И. В. Поджио ждало самое страшное.

Мария Андреевна собиралась поехать следом за красавцем-мужем на каторгу, и отец ее, ставший сенатором, употребил все силы, чтобы помешать дочери.

Андрей Михайлович Бороздин добился тогда приема у Николая I, и тот приказал заточить И. В. Поджио в Шлиссельбурге, причем матери Иосифа Викторовича и его молодой жене об этом не сообщили.

В апреле 1828 года Иосифа Викторовича перевели в Шлиссельбург. Условия содержания были чрезвычайно тяжелыми и, судя по запискам М. Н. Волконской, вполне схожими с тюремными фантазиями героя «Шлиссельбургской станции» И. А. Бестужева.

«За все эти годы, — пишет М. Н. Волконская, — он видел только своего тюремщика да изредка коменданта. Его оставляли в полном неведении всего, что происходило за стенами тюрьмы, его никогда не выпускали на воздух, и когда он спрашивал часового: «Какой у нас день?» — ему отвечали: «Не могу знать»». Таким образом, он не слыхал о Польском восстании, об Июльской революции, о войнах с Персией и Турцией, ни даже о холере; его часовой умер от нее у двери, а он ничего не подозревал об эпидемии. Сырость в его тюрьме была такова, что все его платье пропитывалось ею, табак покрывался плесенью, его здоровье настолько пострадало, что у него выпали все зубы».

Периодически III отделение посылало коменданту крепости «уведомление» — «доставить приложенные при сем письмо и посылку находящемуся в Шлиссельбургской крепости Осипу Поджио…».

В. К. Кюхельбекер

Только в январе 1829 года Поджио получил разрешение отвечать на письма, но по-прежнему ему запрещалось указывать место своего нахождения.

За год до прибытия в Шлиссельбург И. В. Поджио здесь побывал еще один декабрист — Вильгельм Карлович Кюхельбекер. В Шлиссельбургской крепости он, как следует из его собственного свидетельства, выучился по-английски, потому что у него не было книг на других языках.

Помещен был Вильгельм Карлович в одну из камер Секретного дома, но, как и Михаил Александрович Бестужев, он был уверен, что находится в каземате Иоанна Антоновича.

В ужасных тех стенах, где Иоанн,В младенчестве лишенный багряницы,Во мраке заточенья был закланБулатом ослепленного убийцы, —Во тьме на узничьем одре лежалПевец, поклонник пламенной свободы;Отторжен, отлучен от всей природы,Он в вольных думах счастия искал.Но не придут обратно дни былые:Прошла пора надежд и снов,И вы, мечты, вы, призраки златые,Не позлатить железных вам оков!..

Стихотворение названо «Тень Рылеева» и посвящено Петру Александровичу Муханову, но кажется, что ложится на него и тень несчастного Иосифа Викторовича Поджио, вступившего ради своей любви в Тайное общество, и осужденного за свою любовь на заточение в Секретном доме Шлиссельбурга…

Глава четвертая

Николаевская эпоха

Сеть уготоваша ногам моим, и слякоша душу мою: ископаша пред лицем моим яму, и впадоша в ню.

Я знал Россию мало, восемь лет жил за границею, а когда жил в России, был так исключительно занят немецкою философиею, что ничего вокруг себя не видел.

Николай I, как утверждают современники, был прекрасным наездником. Он мог провести в седле восемь часов, а потом отправиться на бал.